«И ты мне, отче, ещё будешь про бога сказывать?!. – срывался иногда Прокоп Силин на ни в чём не повинном отце Никодиме. – Али мы боле других грешны, аль мало молимся, аль на церковь не давали?! Аль всем миром колокольню не ладили, аль мои сыны кровлю тебе не крыли?! Аль я за новый колокол не платил?! Чего ещё твоему Богу надобно, отвечай! Сделаю! Семью по миру пущу, а сделаю! Ежели он мне взамен пообещает молнией в усадьбу шандарахнуть да Упыриху наскрозь пронзить!»
«Прокоп, Прокоп, господь с тобой, Прокоп, помолчи… – испуганно шептал старый попик, выглядывая из зарослей мальв на дорогу, словно там могла в любой момент показаться Упыриха. – Что такое говоришь-то, Бога побойся!»
«Чего бояться? Хужей, чем есть, не сделает!»
«Другим вон хужей тебя, а Бога не лают! У тебя хоть живы все, да здоровы, да сыты! И в солдаты парней не забрали!»
«Толку-то! Женить их, жеребцов, уж три года не могу!»
«Уж тебе-то Упыр… Амалья Казимировна дозволила бы, – пошёл бы, поклонился…»
«Знаю, что дозволила бы… – Прокоп яростно жевал соломинку, тоже поглядывал за мальвы. – Народ вот только злить не хочу. И так, ироды, шипят, что вон у всех сыновей позабирали под красну шапку, одни Силины опять отвертелись… И на барщину, говорят, не ездют, а только в своём поле, как господа, работают! А куда мне на барщину, когда я и так всем господским хозяйством займаюсь? Всё на мне, с утра до ночи по работам, свои-то поля на сынов бросил! И куда же Антипку с Ефимкой чичас из хозяйства выпущать, в какие-такие рекрута?! Это ж прямые убытки, и запашки меньше делать, и сеять меньше! Кому я тогда хлеба взаймы смогу дать зимой? Кому семян, кому лошадь дам? Ведь полсела по осени приходят, ноют, будто родня кровная, а как откажешь?!»
«Так-то оно так… – грустно вздыхал отец Никодим. – Народишко-то глупый…»
«Не с чего ему умным-то быть, – цедил сквозь зубы Прокоп. – Человек, когда голодный, думать никак не может, такова уж порода людская… А ты говоришь – сыновей чичас женить! Да меня ж тогда со злости спалят дураки наши сельские! И не подумают, что ихним же детям жрать будет нечего, коль Прокоп Силин погорит! Нет уж, пущай покуда Антипка с Ефимкой холостые ходят… А ты вот, отче, лучше бы барину отписал про наше житьё-бытьё! Всё пользы больше, чем в церкви лбом об пол стучать… И лбу, и полу ущерб один!»
«Отпишу, Прокоп, видит бог, отпишу! – уже совсем шёпотом обещал попик, храбро крестясь на разросшийся у церкви бурьян. – Вот у меня уже целая летопись готова… Так и назвал: «Летопись села Болотеева, составленная священником местной церкви отцом Никодимом Саввиным». Ладно ль?»
«Мудрёно! – с уважением соглашался Прокоп. – И чего ж там у тебя прописано?»
«А вот всё, как ты говоришь, и люди говорят, и я грешным своим умом разумею… Вся наша жизнь как есть. Вот страда закончится – и барину её отправлю!»
«Угу… Отправлять-то знаешь куда? И в какой полк, и в каку губернию?!»
«Не знаю…» – удручённо признавался отец Никодим.
«То-то ж… – Прокоп задумывался. – Кабы узнать-то… Мы б с этой твоею летописью мужиков от обчества отправили. Ведь и за скотиной, чтоб хорошо работала, уход нужен, – а тут люди с голоду подыхают! Может, дворовую девку какую подговорить, чтоб подглядела у Упырихи в бумагах-то? Пишет же она к барину, деньги шлёт?»
«Да кто ж решится-то? – отмахивался поп. – И не мечтай, Прокоп, ни одна не рыскнёт… Ведь, коль застанут, – смерть верная! Да и неграмотные они, девки-то, как спознают, какая бумажонка нужна? Надо покуда на бога уповать, как он расположит…»
Прокоп молчал, темнел, уходил от попа не прощаясь. Богу он особенно не доверял, а больше надеяться было не на кого.
…Солнце стояло уже высоко, когда вереница девок с лукошками тронулась через некошеный деревенский луг по едва заметной стёжке в лес. Позади всех шла Устинья Шадрина, за которой бежала целая орава ребятишек. Устя что-то сосредоточенно обдумывала, сдвинув широкие брови и почти не слушая рыжую Таньку, которая, заполошно взмахивая руками, стрекотала на весь луг:
– …и вот чтоб мне, девки, сквозь землю провалиться, – настоящая ходит полудница по лугу! Страсти сущие! Вон и Акулька не даст соврать! И Мавра тришкинская с братом её третьего дня видали! Вот прямо в самую жару, как солнце над прудом зависнет, она и является! В белой рубахе, волос распущенный, и идёт себе через поле медленно-медленно, рукавами машет! А потом раз – и пропала, как растаяла!
– Да, и я тож видала, – подтвердила Акулина. – Всё-то поле она перешла, к стаду двинулась… Но тут уж я заревела и бегом! Устька, ты не знаешь ли чего?
– Почём мне-то знать? – огрызнулась Устинья.
– Ну, как же! – хмыкнула Акулина. – Тебе по чину знать положено!
– Это у тебя аж два чина – дура и дурачина! – вскипела Устя. – Ничего я не знаю!
– Никак, родню покрываешь? – не унималась Акулина, хотя подружки давно уже опасливо дёргали её за сарафан. – Да что вы меня теребите, девки, сами, что ль, не знаете, кто на селе ведьма? По целым дням в лесу пропадает, всё-то травку ведовскую дёргает! Вы у ней попросите приворот сделать – не откажет, только для виду поломается! Вон же, подружке-то своей какого парня наворожила, да и себя не обидела! Вот только наворожить-то смогла – а женить на себе – всё никак! И почему только…
Закончить Акулина не успела: загорелый, крепко сжатый кулак Усти с размаху влетел прямо в её нос. Взвыв, девушка повалилась на дорогу; Устинья тут же оказалась верхом на ней, молниеносным движением намотала её косу на руку и с силой несколько раз ткнула Акулину лицом в землю. Истошный вой перешёл в сдавленный хрип. Остальные подружки столпились в стороне, не решаясь вмешиваться.
– Угомонилась, холера?! – тихо, без злости спросила Устинья. – Всю отраву из себя выхаркнула, змея?! Что ж ты не уймёшься никак?! Да не нужен мне Антип твой! Забирай себе взад, коль можешь! Что ж ты за три года его назад к себе не перетянула-то, коль любый такой?! Что ж он-то с тобой убёгом не окрутился, тятьки не послушавши?! Тьфу, и смотреть-то на тебя пакостно… Змеища! Дядька Прокоп сыновьям нас с Танькой сосватал, перед ним и голоси, правды требуй, коль храбрости хватит! А ко мне не лезь, не то больше не пожалею – враз без зубов оставлю! Дура кромешная! – Она резко поднялась, оттолкнув всхлипывающую Акулину, отошла в сторону. Подбежали подруги, со страхом косясь на Устинью, помогли пострадавшей подняться, подали отлетевшую в сторону корзину, клок травы – утереть кровь, обильно бегущую из носа, уговаривая, потянули по стёжке к лесу. Мрачная Устинья и тихонько вздыхавшая Танька шли позади всех и вскоре отстали.
