Он едва двигается, только чтобы я смогла открыть дверь. Выскальзываю наружу.
— Можешь подняться?
Я протягиваю руку. Кирилл хватается за нее и, шатаясь, встает на ноги. Завожу его в дом.
Кормлю его тем, что осталось: холодной картошкой и супом. Кирилл ест медленно, ему приходится прикладывать усилие, чтобы проглотить еду, на это уходит вся его энергия. Вспоминаю, как нетерпеливо и жадно он ел когда-то. Я рада, что Милли спит и ей не придется увидеть своего друга таким.
— Ты перестал приходить в сарай, — говорю я.
— В лагере были другие охранники.
Но, возможно, это ненастоящая причина. Возможно, он перестал приходить, потому что я сказала, что у меня бывает немец.
Прикуриваю сигареты и передаю ему одну. Кирилл сидит за столом, поддерживая голову рукой. Я смотрю на него, на сизые, словно пепел, тени на его лице. Вспоминаю, как выглядела моя мама во время болезни, как заметно было приближение смерти. Я знаю, ему осталось всего несколько дней. И все же он пришел сюда, чтобы найти меня. Что-то в нем продолжает цепляться за жизнь, что-то не сдается — еще не сдается. Он пришел.
И тогда я понимаю, что именно я должна сделать. Понимаю, что это абсолютно необходимо. Внезапно меня накрывает важность момента, обдает, словно дождь. Но я пытаюсь уклониться. Все происходит слишком быстро: я не готова. Обычно я не действую так импульсивно, под влиянием момента. Я все тщательно обдумываю, взвешиваю. Но сейчас нет времени на это.
Я с трудом сглатываю. Горло пересохло от страха. После этого мне будет некуда отступать.
— Кирилл. — Мой голос звучит почти нормально, разве что немного выше, чем обычно. — Если бы существовала возможность выбраться, если бы я могла найти кого-то, кто поможет тебе сбежать, ты бы хотел этого?
Его глаза на секунду загораются.
— Да, — отвечает он. — Да, Вивьен.
Теперь, когда я произнесла это, меня охватывает панический страх: за него и за себя тоже.
— Подумай, — говорю я. — Тебе нужно все хорошенько обдумать. Если ты попытаешься сбежать и тебя найдут, то тебя застрелят на месте. Ты это знаешь.
Он начинает отвечать, но слова тонут в приступе кашля. Кашель подавляет его, вцепившись в него когтями. Кирилл пытается заговорить, как будто у него мало времени и ему необходимо это сказать, но ему не хватает воздуха.
Наконец кашель стихает.
— Вивьен, если я останусь в лагере, мне не жить.
— Сейчас я не могу оставить тебя здесь. Я должна выяснить, как все организовать. Мне нужно кое с кем поговорить.
Кирилл кивает.
— Приходи завтра в сарай, — говорю я. — Встретимся там. Я посмотрю, что смогу сделать.
Провожаю его через дорогу. Еда — или мое обещание — придала ему немного силы: теперь он может идти. Он дрожит, но все же от его тела исходит тепло. Его рука на моей кажется такой легкой, как прикосновение упавшего перышка.
Дверь на кухню Гвен открыта. Сама Гвен стоит около раковины и чистит картошку. Она оборачивается, видит мое лицо, и ее собственное тут же мрачнеет. Она откладывает нож и вытирает руки фартуком.
— Вив, что такое? Что-то случилось?
— Гвен, мне нужно увидеть Джонни.
Ее лоб прорезает складка.
— Он пытается починить трактор, — говорит она. — Там, за лугом. Вив, я могу чем-нибудь помочь?
— Мне просто нужно сказать ему пару слов.
Гвен торопливо кладет влажную ладонь мне на руку.
— Не впутывай его ни во что, Вивьен.
Она слишком хорошо меня знает, возможно, смогла понять мои намерения по выражению лица. В ее голосе отчетливо слышна мольба.
— Я должна попросить его кое о чем.
Гвен не пытается меня остановить. Она прислоняется к раковине и, крепко обняв себя руками, смотрит, как я ухожу.
Я обхожу дом сзади, иду мимо теплиц, от которых тепло пахнет томатами, мимо поля, на котором растет трава для сена. Она шелестит и движется от ветра, как будто ее гладит невидимая рука.
На дороге, возле обочины, я вижу трактор. Джонни почти засунул голову в двигатель. Он поднимает взгляд и удивляется, заметив меня.
— Тетя Вив?
Он выпрямляется. Его пальцы покрыты черными потеками масла. Он отвлекается, чтобы вытереть ладони тряпкой, но на его лице написан вопрос.
— Я хотела кое-что спросить… — Мой голос тихий и скрипучий. — У меня проблема, Джонни.
Я говорю очень тихо, хотя рядом нет никого, кто может услышать. Ветер нашептывает в неровной кромке луга. Джонни подходит ближе и ждет, когда я продолжу.
— Есть один человек. Он из рабочего лагеря. Кирилл… Его зовут Кирилл. — Я думаю, что не знаю его фамилии и мне не пришло в голову спросить. — Он из Беларуси. Мы дружим. В прошлом году он некоторое время приходил ко мне домой и я его кормила.
Глаза Джонни расширяются, но он молчит.
— Потом я долго не видела его. Я беспокоилась о том, что могло произойти. В смысле, ты же знаешь, на что похожи эти места… — Мой голос срывается от паники, слова вырываются, наскакивая друг на друга. — Вчера вечером он снова пришел. Он болен, ужасно болен. Я очень боюсь за него. Если он останется в лагере, то умрет. Я знаю. Это видно… Джонни, я не могу позволить ему умереть…
Я понимаю, что мое лицо мокро от слез.
Джонни смущен.
— Не плачьте, тетя Вив, — беспомощно говорит он.
Он вытаскивает из кармана носовой платок и протягивает мне. Я вытираю лицо, но слезы все равно текут.
— Джонни, ты можешь нам помочь?
Некоторое время он молчит. Между нами и вокруг нас стоит абсолютная тишина. Все замерло: поля, дороги, леса — все притихло. Слышен успокаивающий шелест ветра в высокой полевой траве.
Джонни меняется в лице.
— Наверное, могу, — с подозрением отвечает он.
Я надеялась услышать что-то определенное, ясное и понятное.
— Ты говорил, что у вас были планы помогать заключенным бежать. — Мой голос дрожит, но звучит обвиняюще. — Ты говорил про безопасные дома.
— Мы работаем над этим. Но пока еще не до конца организовали. На Джерси есть целая сеть…
— Так ты можешь помочь? — снова спрашиваю я. Все еще желая получить другой ответ.
— Возможно.
— Дело в том, что Кирилл очень хорошо говорит по-английски. Его научил человек, живший в его деревне. Он когда-то преподавал в университете…
При этих словах на лице Джонни появляется какое-то новое выражение, как будто это все меняет.
— Достаточно хорошо, чтобы сойти за местного жителя?
— Да.
— Тогда другое дело, — говорит он, и его лицо светлеет. — Если он сможет жить как один из нас…
— Сможет. Я уверена, что сможет. Конечно, местные поймут. Они услышат акцент… у него небольшой акцент. Но, думаю, немцы не смогут понять.
