— Жан Поль мне понравился. Он там будет?
Матильда подмигнула мне.
— Смотри, это его рубаха, — сказала она, дергая ее за полу.
Сильвия с любопытством посмотрела на меня:
— Тогда почему же носишь ее ты?
Я покраснела, а Матильда рассмеялась.
День выдался чудесный. В Менде было жарко, но чем выше мы поднимались в горы, тем свежее и прохладнее становился воздух. Всю дорогу мы распевали, Сильвия учила меня песенкам, которые слышала в лагере. Странно, конечно, петь, когда едешь на похороны, но, возможно, сейчас это было к месту. Мы ведь везли Мари домой.
Едва мы подъехали к мэрии, как на пороге показался месье Журден. Он поочередно пожал всем нам, включая Сильвию, руки, а мою немного задержал.
— Мадам, — с улыбкой сказал месье Журден.
В его обществе мне все еще было не по себе; может быть, он и сам ощущал это, оттого и улыбка у него была смущенная, как у ребенка, который ластится к взрослому.
— Как насчет кофе? — поспешно предложил он и повел в кафе неподалеку. Мы заказали себе по чашечке кофе, а Сильвии — стакан оранжада. Впрочем, обнаружив, что в кафе живет кошка, она быстро отбежала от стола. Взрослые же некоторое время сидели в напряженном молчании, пока Матильда не хлопнула ладонью по столу.
— Карта! — воскликнула она. — И как это я забыла, сейчас принесу, она в машине. Покажу, куда мы едем. — Матильда вскочила и вышла на улицу.
Месье Журден откашлялся; мне показалось даже, что он хочет сплюнуть.
— Послушайте, la Rousse, — начал он, — помните, я обещал вам попытаться узнать что-нибудь о членах вашей семьи, чьи имена встречаются в вашем экземпляре Библии?
— Да.
— Ну вот, я тут отыскал одного человека.
— Что, кого-нибудь из Турнье?
— Да нет. Это некая Элизабет Мулинье. Она внучка одного человека, который жил в Опитале, деревушке неподалеку отсюда. Библия принадлежала ему, а она привезла ее сюда после его смерти.
— А вы сами с дедом были знакомы?
— Нет. — Месье Журден поджал губы.
— А как же?.. Я думала, вы всех здесь знаете. Во всяком случае, так мне сказала Матильда.
— Он был католик, — хмуро пробурчал месье Журден.
— О Господи, это-то какое имеет значение! — не сдержавшись, выпалила я.
Вид у него был смущенный, но одновременно упрямый.
— Ладно, оставим это. — Мне оставалось только покачать головой.
— В общем, я сказал этой Элизабет, что сегодня вы будете здесь. Она обещала подъехать.
— То есть?..
«Что происходит, детка, — подумала я. — Здорово. Или не так уж здорово? Ты на самом деле хотела бы чувствовать себя членом этой семьи?»
— Спасибо за хлопоты, — сказала я, — очень любезно с вашей стороны.
Вернулась Матильда. Мы разложили карту на столе.
— Ла-Бом-дю-Мсье — это холм, — пояснил месье Журден. — Видите, тут остались развалины фермы. — Он ткнул пальцем в крохотный значок. — Поезжайте туда, а через час-другой подъедем мы с мадам Мулинье.
При виде старенькой машины, припаркованной у обочины дороги, у меня заныло в желудке. И здесь без Матильды не обошлось, подумала я. Она обожает разговаривать по телефону. Я искоса посмотрела на нее. Матильда притормозила. Она старалась сохранить невинное выражение лица, но я заметила, как в глазах у нее мелькнула довольная улыбка. Поймав мой взгляд, она пожала плечами.
— Ну что ж, Теперь вы сами справитесь, — сказала она. — А мы с Сильвией пройдемся к реке, верно, детка? А попозже присоединимся к вам. Валяйте.
Я потопталась на месте, затем подхватила спортивную сумку и лопату, сунула под мышку карту и двинулась было по дорожке, но тут же спохватилась и повернула голову:
— Спасибо.
Матильда с улыбкой помахала мне рукой: «Пока-пока».
Он сидел спиной ко мне на обломках камина. Во рту у него дымилась сигарета. На нем была оранжево-розовая рубаха, в волосах играли солнечные лучи. Он выглядел таким естественным, таким примиренным с самим собой и всем, что его окружало, что смотреть на него было почти невозможно — слишком больно. Меня неудержимо потянуло к нему, хотелось вдохнуть его запах, прикоснуться к мягкой коже.
Увидев меня, он отбросил щелчком сигарету, но с места не поднялся. Я поставила на землю сумку, положила лопату. Мне хотелось обнять его, прижаться носом к щеке, заплакать, но сейчас я этого позволить себе не могла. Сначала надо все сказать. Мне таких усилий стоило сдержать себя и не броситься к нему на шею, что я даже не расслышала, что он сказал, и попросила повторить.
Но он промолчал. Он просто долго и пристально смотрел на меня. Он пытался сохранить бесстрастное выражение лица, но я видела, что дается ему это нелегко.
— Извини, — пробормотала я по-французски.
— Да за что? В чем тебе передо мной извиняться?
Я провела рукой по волосам.
— Мне так много надо тебе сказать, даже не знаю, с чего начать. — Губы у меня задрожали.
Жан Поль наклонился и потрогал царапину у меня на лбу:
— А это откуда?
— Жизнь такая, — мрачно улыбнулась я.
— Вот с этого и начни, — предложил он. — А потом объяснишь, как ты оказалась здесь и что в ней. — Он указал на сумку. — Говори по-английски. И вообще, когда надо, переходи на английский, а я, когда надо, буду переходить на французский.
Такой вариант мне в голову не приходил. Но он прав: всего, что я должна сказать, по-французски мне не выразить.
— В сумке кости, — начала я, скрещивая руки на груди и становясь на одно колено. — Кости девочки. Об этом можно судить по их форме и величине; к тому же нашлись прядки волос и, кажется, клочки платья. Все это я обнаружила под печью в доме, который, говорят, долгое время принадлежал семейству Турнье. Это в Швейцарии. А кости, я думаю, останки Мари Турнье.
Тут я оборвала свои сбивчивые объяснения и стала ждать вопросов. Но так и не дождалась и начала отвечать на незаданные.
— В нашей семье существует традиция давать детям одни и те же имена. Она и доныне сохранилась — все те же Якобы и Жаны, Анны и Сюзанны. Это вроде как дань памяти. Только Мари да Изабель больше никого не называют. Знаю, ты скажешь, что все это построено на песке и никаких доказательств у меня нет, и все же я считаю, что получилось так потому, что они, те первые Изабель и Мари, либо совершили какой-то проступок, либо были, по смерти, преданы общиной позору, либо что-то еще. И имена их были забыты.
Жан Поль зажег очередную сигарету и глубоко затянулся.
— Есть и еще кое-что, правда, и это из такого рода свидетельств, что покажутся тебе сомнительными. Например, волосы. Они такого же цвета, как мои. То есть какими они стали здесь. А когда поднятая нами плита под печью встала на свое место, раздался такой же шум, какой я слышала во сне. Даже не шум, а оглушительный грохот. Точно такой же. Но главное — голубой цвет. Сохранившиеся клочки платья точно такого же голубого оттенка, что я видела во сне. Цвета Мадонны.
