Она обтирала брата прохладными влажными тряпочками, поила бульоном и отваром лимонных корок по рецепту старой кухарки лорда Дебюсси и много читала ему. Кейт делала все, чтобы облегчить братишке дыхание, остудить пылающую кожу и утешить его.
На третий день лихорадка достигла своего апогея. Кейт с трудом убаюкала его, и Реджи погрузился в беспокойную дрему. Воздух, тяжелый и спертый, пропитанный духом болезни, казался таким густым, что Кейт едва могла дышать. Она убедилась, что брат заснул, и на цыпочках вышла из крохотной каморки. Закрыв за собой дверь, она прислонилась к ней и безжизненно уставилась на грязную оштукатуренную стену напротив.
Бекки, должно быть, уже получила обгоревшие письма. Не слишком ли поздно это случилось? Вдруг Гаррет уже женился на Жоэль?
У Кейт потяжелели веки, и она позволила им закрыться. Не имеет значения, женился он или нет. Хватит уже о нем думать. Женатый или холостой, он навсегда для нее потерян. Ее жизнь вернулась на круги своя: она здесь, в Дебюсси-Мэноре, с матерью и Реджи.
— Кэтти? — Слабый голосок Реджи просочился сквозь дверь.
Кейт тут же выпрямилась и вошла в комнату.
Реджи посмотрел на нее, и она увидела, что глаза его по-прежнему темные и серьезные, но лихорадочный блеск ушел. Он сбросил одеяла, и пот ручейками струился по его лицу, промокшая рубашка прилипала к груди.
— О, Реджи… — Кейт положила руку на его влажный прохладный лоб и едва не разрыдалась от облегчения. — Милый мой, тебе лучше?
Он кивнул:
— Чуть-чуть. Я хочу есть.
Кейт закрыла глаза. «Слава тебе Господи!»
Прошло еще два дня, прежде чем Кейт решилась оставить Реджи одного. Она планировала убраться в домике Берти, закрыть его на зиму и взять сюда грязное белье, чтобы перестирать. Она слишком долго это откладывала. Кейт надевала варежки, а Реджи, устроившийся в кресле у камина, поднял на нее глаза:
— Кэтти, я сегодня хорошо себя чувствую. Можно мне с тобой?
— Нет, Реджи, — серьезно ответила она. — Я ненадолго. И не хочу, чтобы ты ходил по холоду. Еще прошло мало времени.
Его полночи мучил сухой кашель, и мысль о том, что болезнь может вернуться, рождала в Кейт сильнейший страх. Она разгладила юбки зеленого платья, в пятнах от золы и пыли после последнего визита в домик Берти. Сегодня, закончив дела, она проглотит остатки гордости и напишет Бекки, попросит ее взять Реджи на недельку-другую. Колтон-Хаус, кажется, единственное лекарство, способное его по-настоящему исцелить.
— Ну, Кэтти-и-и… — захныкал Реджи.
Кейт взирала на него в немом изумлении. Как это возможно? Чтобы ее послушный, молчаливый брат с ней спорил?
— Я хочу пойти с тобой! — Он топнул ногой. — Я устал тут сидеть!
— Нет.
Он схватил книжку, лежавшую у него на коленях, и со всей силы швырнул в стену. Книга упала на пол и жалобно зашуршала страницами.
Кейт разинула рот от удивления.
— Реджинальд Фиск! Ты что творишь?
— Я хочу с тобой!
— Тебе нельзя, и точка.
Кейт недоумевала, откуда взялось это поведение. Может, от одиночества, от тоски по Колтон-Хаусу? А может, он просто взрослеет и проявляет склонность к таким вспышкам?
Она встала на колени перед его креслом.
— Хороший мой, я вернусь засветло, и мы сыграем в нарды, ладно?
По его щеке покатилась слезинка.
— Но я хочу с тобой пойти.
Она обняла его и прижала к себе, хоть он поначалу и сопротивлялся.
— Реджи, тебе нельзя. Сейчас слишком холодно, у тебя опять грудь заболит.
— Но я хочу! — Еще две слезинки.
— Тс-с, милый мой. Я знаю. Я все понимаю, Реджи. — Она гладила его по спине, лаская и утешая. В Колтон-Хаусе он был таким здоровым, таким счастливым. В последние дни там она разрешала ему гулять помногу часов подряд и нисколько не боялась, что его настигнет приступ кашля или астмы.
Когда его слезы стихли, она поцеловала его в щеку и встала.
— Если я не выйду в ближайшее время, то не успею вернуться до темноты, и тогда мы вообще не сможем поиграть в нарды, — серьезно сказала она.
Он не ответил, с несчастным видом глядя на книжку на полу. Она подняла ее и протянула ему:
— Вот, дочитай пока. Мама скоро спустится. — Она снова поцеловала его в щеку. — Будь хорошим мальчиком.
— Да, Кэтти, — ответил он, все еще избегая ее взгляда.
В этот момент в кухню вошла мать. Она хмурилась, и от этого морщины на лбу виднелись еще отчетливее.
— Что за шум?
— Ничего особенного. Реджи просто расстроился, но все уже в порядке.
Он отложил книгу, подпер щеку кулачком и печально уставился в камин. Мать посмотрела на него и махнула Кейт рукой:
— Кэтрин, зайдем на минутку в кладовую.
— Да, мама.
Кейт пошла вслед за матерью в маленькую пустую комнату за кухней. Она помнила туши коров и баранов и ощипанную птицу, которые вечно висели здесь на крюках, и вздрогнула. Теперь в кладовой было чисто и пусто, но все равно в воздухе чувствовался легкий запах сырого мяса, и Кейт по старой привычке избегала эту маленькую, без окон, комнатушку.
Мать велела Кейт закрыть за собой дверь. Та подчинилась и с явным любопытством поглядела на мать: к чему такие тайны? Мать с улыбкой сняла с полки средних размеров сверток.
— Это бифштексы.
— Серьезно?
— Сегодня утром заходил мистер Темплтон — вы с Реджинальдом были внизу. — Мать повертела сверток в руках. — Как думаешь, как их приготовить? Я могу их потушить, или испечь пирог с мясом, или просто поджарить на масле.
— Мам, что до меня, то все одинаково вкусно, — тихо ответила Кейт.
Мистер Темплтон, вдовствующий мясник из Кенилуорта, частенько заглядывал к матери. Кейт он нравился: добродушный, румяный старик из тех, что с радостью качают на коленях таких же румяненьких внуков. Дружелюбный и отзывчивый — прекрасный контраст к строгому характеру матери, — он всегда по-доброму обращался с Реджи.
Мать посмотрела на нее с тревогой, и у Кейт упало сердце.
— Ты не для этого меня сюда позвала, так?
— Так. — Мать снова отвернулась и взяла что-то с разделочного стола. — Мистер Темплтон и почту принес. Тебе письмо из Йоркшира.
Сердце Кейт забилось быстрее, но когда она увидела, что печать сорвана, грудь сдавило, как в железных тисках.
— Ты его вскрыла, — ровным тоном сказала она. — Ты его читала.
Мать сердито вздохнула:
— Не смотри на меня так, девочка. Дело в том, что я за тебя беспокоюсь. Я не знаю, что с тобой приключилось в Йоркшире, и раз уж ты не желаешь мне ничего рассказывать…
— Тебе никто не давал права читать мои письма!
У матери задрожали крылья носа.
