— Король Оливье шлет регенту подкрепления, — услышала она.
— Что?! — она наконец вздрогнула, очнувшись от мыслей об Орсини. — Я, кажется, задумалась.
— Король Оливье посылает армию на помощь Гримальди. Целую армию. Через несколько дней у регента будет столько людей и оружия, что он сотрет нас в порошок одним ударом.
— Но тогда… Тогда и нам следует подумать об укреплении своих позиций. Нам не хватает людей, — проговорила Изабелла.
— Как насчет наемников?
— Но у нас нет денег.
— Когда вы станете королевой, они у вас будут.
Армия бунтовщиков прибывала. Сначала Изабелла радовалась известиям, что их численность неуклонно растет, но шло время, и она с холодком в сердце начинала понимать, что это уже не те люди, которых ей хотелось повести за собой в бой за ее трон. Это уже не были люди, обиженные несправедливым поворотом судьбы, столкнувшим их в безвестность. Это были не те люди, что утратили должности и привилегии, люди, которых она не всегда одобряла, но хотя бы могла понять. Она больше не была их частью. Она видела кругом новые лица, и эти лица не нравились ей. Это были авантюристы и наемники, охотники за деньгами и славой, их интересовали милости, которые благодарная королева окажет им в будущем, титулы, которые она им преподнесет, поместья, отобранные у противника, которые она им дарует. Они нанимались, торгуясь и выгадывая гроши, сердце их было холодно и безразлично к общему делу, а душа поклонялась только золоту. Она боялась их больше, чем солдат регента, которые защищали Закон и Справедливость. Закон и справедливость! Она безмерно раскаивалась, что начала эту войну, но дороги назад не было. Она не могла теперь остановиться и сказать: «Друзья, я погорячилась. Вернемся-ка мы все по домам». Уже сознавая несправедливость своих требований и поступков, она все же шла вперед, шла по инерции, не оглядываясь и не строя планов на будущее, как циркач-канатоходец.
Три ночи подряд она не могла заснуть. Усталость ничего не значила. Она закрывала глаза и слышала выстрелы, крики, брань. Никакое осознание, что ее охраняют, не помогало. Она никому больше не доверяла. Одинокая женщина среди сотен солдат, напуганная кошмаром, в который ввязалась, вконец отчаявшаяся, она дрожала и мерзла, лежа практически на голой земле, застеленной лишь тонким одеялом. Спать она не могла. Холод и страх преследовали ее. Третью ночь она лежала с открытыми глазами, настороженная, как дикий лесной зверек. Бедняга Сафон не выдержал ночного холода и непрерывно сотрясался от кашля. Изабелла подозревала, что он схватил воспаление легких, но ничем не могла ему помочь. Горячий чай, который она готовила на костре, приносил старику лишь краткое облегчение. На исходе третьего дня она начала понимать, что теряет его. Бедняга совсем ослаб. Она пыталась согреть его, усадив около костра и накрыв одеялами, но он не мог даже сидеть, пока она не села около него так, чтобы он мог привалиться к ней.
— Бедная моя девочка, — пробормотал он. — Во что я втянул тебя, старый балбес! А ведь я знал тебя совсем крошкой, когда ты еще была мне по колено, такая смешная важная девочка в платье со шлейфом.
— Все будет хорошо, — она склонила голову его на плечо. — Вы не волнуйтесь, Сафон.
— Я погубил тебя, девочка моя. Что же я наделал!
Его стенания заставили ее тосковать еще сильнее. Вместо того, чтобы поддержать старца, она поняла, что плачет сама.
— Я так хочу домой, Сафон, я так хочу домой, — ей не удалось удержать рыдание, и один из солдат, охранявших ее покой, презрительно обернулся посмотреть на нее. Сафон неловко обнял ее слабой рукой, горевшей от жара.
— Брось все это, девочка. Ни к чему оно тебе. Возвращайся домой, к мужу. Он поймет тебя. И Гримальди простит, если ты сдашься сейчас.
— Я не могу вернуться к Орсини. Он больше не любит меня. Я ему не нужна.
— Глупости, девочка моя. Я в это не верю. Даже у этого несносного мальчишки достаточно мозгов, чтобы понять, какую женщину ему дали боги.
— Вы не понимаете, Сафон, — всхлипнула она.
— Это я-то? Я стар, я много чего повидал. Я никогда не видел пары, столь идеально подходящей друг другу, как вы. Но вы не готовы были к браку.
— Почему?
— Слишком невинны. Ты, бедная девочка, повинуясь долгу, стала женой старого мерзавца, и только ты знаешь, какую рану нанесло это твоей женственности. Нужны были долгие месяцы терпения, чтобы ты поборола в себе эту память. И не говори, что это другое. Это то же. Ты не привыкла отождествлять в любви душевное и плотское начало, а все едино, все связано. А этот мальчишка, этот честолюбец, что знал он о любви? Уверен, у него и девушки-то не было, пока он не женился на тебе. Вот откуда растут корни вашего разлада. Но я-то, старый дурак, вместо того, чтобы наставить тебя, сиротку, втянул тебя в эту войну, чтобы потешить себя на старости лет. Что ж, получай, помирать будешь под кустом, как бродяга, — он устало закрыл глаза. — Я думал, все будет легко, раз, два и готово. Но я не оправдываюсь, нет. Старый дурак…
Его голова упала на грудь. Изабелла вздрогнула и окликнула его, но не дождалась ответа. Старый министр скончался. Она почти не почувствовала горя. Измученный разум отказывался осознавать правду, правду, что теперь, без этого эгоистичного самовлюбленного старика, она осталась совсем одна. Она уложила тело Сафона, ставшее совсем легким, и аккуратно сложила его руки на груди. Потом накрыла его плащом и вернулась к костру. Немигающие глаза неотрывно следили за оранжевыми язычками пламени. Отныне она совсем одна.
Войска регента, усиленные мощью Оливье, ударили — и победили. Жалкая армия Изабеллы была рассеяна по долине. Ее брат, ее муж, — все ополчились против нее, все хотели растоптать ее, увидеть ее сломленной. Как она ни клялась себе, что они не одержат над нею верх, что могла она одна, без поддержки? Что могла она противопоставить мощи Оливье, энергии Орсини, хитрости Гримальди?
Изабелла прекрасно поняла, что ее борьба проиграна. Она была наголову разбита. От ее войска ничего не осталось, кроме жалкой кучки насмерть испуганных беглецов, да и сама она чудом осталась жива. У нее тоже оставалась одна лишь надежда — ее последнее унижение — бежать, бежать, сломя голову, рассчитывая, что ее сочтут погибшей и не станут искать. Она осталась совсем одна, и углубившаяся в лес дорога нагнетала на нее смертную тоску. Не лучше ли будет сдаться и просить пощады? Она вздрогнула, стыдясь своего страха. Она брела вперед, не разбирая дороги, гонимая ужасом перед содеянным и перед расплывчатым будущим, смутно представляя себе, куда и зачем идет. У нее не было больше ни прошлого, ни грядущего, ничего. Ей нечем было дорожить, нечего ждать.
