Кто-то сказал, что сегодня последний съемочный день? Или ей послышалось?
Зизи отошла в сторону и присела на лавочку. В голове все кружилось, неслось, путалось. Как же так – последний день… Ей надо туда, наверх…
Стало страшно, что вместе с этой фильмой закончится и ее жизнь. Закончится, почти не начавшись – так, потолкалась в гримерке, и все: оказывается, занавес давно закрылся, все разошлись, и только мышь рыщет по полу пустой сцены в поисках крошек. Однажды в детстве ее водили в такой театр – там пахло кислой капустой и со сцены в первый ряд рухнула певица, немытая и пахнущая керосином.
Зизи поежилась и чуть не расплакалась. Столько стараний! Операция – она вспомнила равнодушные глаза хирурга, которые висели над ее лицом, когда скальпель гулял по щекам и носу. Алексей Всеволодович – ненасытный, требовательный, раздевший ее сто раз с ног до головы, только что кожу не снял.
А докторишкино ремесло тоже подкачало – уже третьего дня Зизи увидела, как потекли швы, растягивающие глаза в сиреньи Идины очи, правое веко подпухло, а левое налилось желтизной. Была специальная мазь, так она – вот дура! – оставила банку в Ялте. Надо заставить фильмировать ее, пока не поздно! Надо пробраться к их съемочному аппарату и замереть перед ним! И подмигнуть потом, как божественная! Ничего не жалко ради этого.
Зизи застряла в съемочной толпе, ее то грубо толкали, то вежливо просили посторониться, то вдруг дали подержать какой-то баул, и она держала мешок минут десять, пока его не выхватила из ее рук деваха в черном пальто до пят.
Съемщики ничего вокруг себя не замечали, когда собирались на площадку, а вот ушлый Георгий сразу всех физиогнимировал и чужих на свои вертлявые, привязанные к веревке стулья, не пускал.
– Рувим Яковлевич, надо передать режиссеру, что у нас проблема с камерой. Простите, но съемку придется отложить до завтра, – заикающийся голос оператора выдернул Зизи из грезы.
Гесс остановился в метре от лавочки, на которую она примостилась.
– Господи, Андрей! Как некстати! – взмолился Нахимзон.
– Надо заменить шестеренку в пленкопроматывающем механизме. Хорошо еще, что у меня есть с собой деталька на замену. Режиссер уже, видимо, наверху – так что скажите ему, пожалуйста, – взвалив на себя черную громадину камеры, Гесс полез в грузовик.
Тот пыхнул черным дымом.
Съемочные заверещали.
«Значит, завтра! Завтра!» – пело заполошное сердце Зизи, выстукивая молоточками быстрый ритм.
Сделав шикарный вираж и подняв стену снежных брызг, подкатило черное авто. Из окошка выглянула божественная. К ней уже бежал ассистент.
А из дверей хинкальной появились два дородных господина в длинных шубах с корзиной алых роз – загребли руками цветы и бросили к ногам дивы. Лепестки засверкали на снегу, как разлитая в поединке кровь.
Над маленькой площадью разнесся известный на всю Россию бас:
– Несравненная! Несравненная! – гудел Шаляпин. – Были в Нальчике с гастролью и завернули к вам! Лишь руку поцеловать!
Смех! Шум! Аплодисменты! Откуда-то взялся фотограф – вспышки, вспышки!
Ида опустила ножку на ступеньку авто – и вся потянулась навстречу Шаляпину, а он, сбрасывая с плеча шубу на снег, вдруг подхватил диву на руки и запел:
– Возвысься, звезда, славу тебе пою – та-та-та…
Ида смеялась, болтала ножками, как малое дитя, а удалой бас поднимал ее все выше, выше.
– Да, Федор Иванович, не уроните! – хохотала Ида. – А впрочем, бросайте! Бросайте вот в этот сугроб!
На лицо ей падали редкие снежинки. Она летела над улыбающимися лицами, над фильмовой рухлядью, которой неустанно распоряжался милый Гесс, над прогалинами и удивленным грузином-канатчиком. И гудел голос Шаляпина, невидимым дымом уходя в горы. Ах как!..
Зизи смотрела, как Ида Верде плывет над толпой, и острое желание быть на ее месте ослепило ее, как в тот день, когда, спрятавшись за будкой охранника, она наблюдала отъезд съемочной группы со студии.
На следующий день – последний день съемок, последний эпизод! – снег будто затеял с киносъемщиками игру. То с неба сыпала колкая морось – и прекращалась так же неожиданно, как начиналась. То выглядывало на минуту солнце – и почти сразу начинали насмешливо фланировать снежинки, будто там, наверху, выпотрошили курицу. Снежинок становилось все больше, чуть не засыпало камеру – Гесс едва успел накинуть на нее плед.
Кольхен, собиравшийся уже было отправиться наверх, вдруг выскочил из любезно подведенного ему креслица и зашагал к Нахимзону.
– Рувим Яковлевич, однако, снегопад усиливается. Не опасна ли сегодняшняя съемка для группы, как вы думаете? Не отложить ли?
– Молчите, молчите! Это какая-то дурная повторяемость – опять отложить, отложить, отложить. – Нахимзон всерьез приготовился расплакаться, вытащил из кармана белый платок, вытер глаза, потом аккуратно положил на снег свой знаменитый портфель и уставился в небо, склоняя голову то к правому, то к левому плечу. – Дорогой Кольхен, вот что я скажу: надо снимать, и как можно скорее. Дальше снег все завалит, Георгий остановит канатную дорогу, и опять все застопорится. А как застопорится, так начнутся скандалы, разводы, драмы – вы не представляете, сколько мы пережили. Нет-нет, с этой фильмой надо заканчивать.
Кольхен пожал плечами, улыбнулся – и через минуту уже запрыгивал в креслице канатки и махал Нахимзону рукой в красной шерстяной перчатке.
Канатчик Георгий посмотрел ему вслед, а потом запрокинул голову, разглядывая небо, поймал на пальцы снежинки и стал перетирать их, как будто пробовал муку для лаваша.
Героиня Иды должна была появиться на льдистой вершине склона и форсировать его поперек. Камеру придумали установить в крошечном гроте чуть ниже по склону – там хватало места только для аппарата и Гесса, поэтому все остальные, включая режиссера, устроились бивуаком внизу, там, где скатерть горы утыкалась в лесок.
Снег продолжал юлить, иногда вспыхивали порывы ветра – и поднимали платья из белой пыли.
«Однако если снега будет много, эпизод выйдет отменным, – думал Кольхен, грея руки о чашечку ароматного кофе и дружелюбно оглядываясь на ощетинившиеся елки. – Особенно если он загустеет во время съемки – героиня бежит и исчезает в снежном мареве прямо в кадре!» – Кольхен даже причмокнул от удовольствия. Красота какая-то ожидается!
Верде, ее ассистентка, гримерша, костюмерша и два помощника были наверху. Под выступом скалы уже установили палатку, расставили кресла, разложили меховые покрывала, в которые теперь куталась актриса между дублями.
Костюмерша обеспокоенно пересчитывала содержимое чемодана, в котором приехали наряды: три платья для трех дублей, меховая накидка – белая, еще одна – из чернобурки и… Господи, да где же эта чертова лисья шуба? Куда она все время исчезает? Неужели украли? Да, конечно, вчера – когда появился Шаляпин и все раззявили рты! Нахимзон свернет ей шею!
