На эти мысли ее навели разговоры нового постановщика: во время перерыва на чай он, намазывая масло на хлеб, ворковал о том, что в сценарии Грина главное – щели. Именно щели. Их надо придумать и снять – без всякого мистицизма. Например, дверь в горной хижине. Которая, как окажется, выведет в другую страну. В тот замок, который замечательно снят на Апшероне. Помните каморку папы Карло у обжоры Толстого?
Кресло качнулось и поехало дальше.
На следующий день Ида первая подошла к постановщику, задала какой-то фильмовый вопрос, Кольхен радостно ринулся за своими бумажками – план сцены! Сейчас покажу план сцены! Провалился по пояс в снежную ложбинку и, хохоча, барахтался в ней.
И тут Ида поняла, где видела эту мальчишескую фигуру – на приеме в их с Лозинским доме! В тот вечер, когда было уговорено с Ожогиным снимать «Охоту на слезы»! В тот вечер, когда Грин пугал ее своими двусмысленными побасенками, которые, кстати, во многом оказались правдой.
– Я, кажется, сейчас только поняла, что вы тот самый Кольхен – критик, вы писали о синема, которую мы делали с Лозинским. Кажется, вы написали что-то особенное про «Чудачества госпожи Ноль»? Ведь так?
– Да-с, я писака, – откликнулся Кольхен с беспечной улыбкой. – Я писака, который пробрался в стан фильмовых воротил – и вот, ворочу как могу. Уболтал господина Ожогина на мелодрамку, потом на детективчик – простенький, как орешек, даже скорее как семечка – кстати, удочку закинул тогда, на вашей шикарной вечеринке. А сценарий Грина я знал наизусть, еще когда только запускалась ваша фильма. Он идеальный драматург для кино – надо только разглядеть его уловки и фокусы. Вот в следующей фильме, если все будет в порядке… – неожиданно сильный порыв ветра унес его слова, а заодно шапку.
Кольхен бросился за ней, крича на ходу, но Ида махнула рукой – берегите горло, потом поговорим.
Вдруг вспомнила ДЕНЬ, когда снималась у Пальмина – они чем-то с Кольхеном были похожи. Мальчиковостью. Беззаботностью.
На следующий день снег пошел сильнее, хотя иногда ветер разгонял морось и тогда зависало прозрачное серое спокойствие. Вездесущий Нахимзон раздобыл зонты, которые то стаей топорщились вкруг съемочной площадки, то черными цветами на белом снежном фоне вырастали над головами актеров, оператора, над кинокамерой. Дело двигалось споро – Кольхен принимал решения быстро и, казалось, больше был увлечен тем, чтобы для группы вовремя доставили горячий обед, меню он с заговорщицким видом в конце каждого дня обсуждал с Нахимзоном. А еще специальные мельхиоровые термосы с кофе и чаем, которые были наготове весь съемочный день, бублики, мармелад, который, по уверениям постановщика, очень хорошо воздействовал на кожу лиц актеров и на мозги ассистентов.
Зизи, три дня назад приехавшей в горы, никак не удавалось пробраться наверх, к съемочной площадке: посторонних на канатную дорогу не пускали. Поселиться ей удалось в деревеньке Терскол, недалеко от станции канатки, что вела на вершину Чегета.
Покрутилась, покрутилась и нашла комнатку в беленом домике у пожилой пары, плохо говорившей по-русски, – на пальцах Зизи объяснила, что работает с киносъемщиками и заплатит, когда получит гонорар. Те кивали и кудахтали между собой на отрывистом незнакомом языке.
Именно сюда, к станции, от спрятанного в сосновом лесу шале «Иткол» съемочное общество привозили на грузовиках. Только Ида подкатывала в «Бьюике».
Пока ей удалось увидеть Иду только раз. В первый же день закутанная в пальто дива выходила из машины и, смешавшись со съемочной толпой, шла к станции канатной дороги. Пробиться к ней не удалось.
На следующее утро Зизи пешком двинулась в шале «Иткол» – по тропинке, которую ей показала хозяйка, – но войти в отель оказалось делом непростым: швейцар из местных кабардинцев чтил свой пост как военную миссию и ушлым острым взглядом сразу разглядел в Зизи чужую. Заслонив дверь, он даже вытащил из-за пояса кинжал, мрачно блеснувший золотом.
Это разозлило Зизи. Как все глупы! Ей надо предупредить Иду Верде об опасности! О безумном муже, который, может быть, уже купил пистолет! А ее не пускают на порог.
Зизи шла обратно в поселок – не по тропинке, потому что было уже поздно и лес нехорошо темнел, а по дороге, раскатанной грузовиками.
«Здесь в горах все черное и белое – снег и грязь, лед и елки, здесь черно-бело, как в синема… в синема…» – думала она.
Мысли бежали по кругу, но главная пряталась. Но… «…Здесь, как в синема, и мне надо объяснить им, что я могу играть не хуже Верде… Совсем не хуже. К тому же на съемочной площадке Верде совершенно беззащитна – как они этого не понимают! Совершенно беззащитна перед пулей Лозинского».
Ей представлялось, как Алексей Всеволодович в пальто и надвинутой на глаза шляпе пробирается между остовами гигантских ламп (ненужных среди снегов, но необходимых для ее картинки покушения), прячется за кинокамеру, выбрасывает вперед руку с револьвером, все кричат, а она, Зизи Шталь, бросается наперерез, отталкивает великую актрису, и… титр: «Спасена!»
Погрузившись в грезы, Зизи не услышала звука мотора приближающегося сзади автомобился. С ней поравнялся «Бьюик» – «тот самый!» – притормозил, рука в светлой перчатке помахивала в приоткрытом окошке.
Зизи чуть не задохнулась от волнения. Неужели?.. Господи!
– Подвести, дамочка? – из окошка автомобиля ей дружелюбно улыбался пожилой толстячок. – Не самое лучшее время для прогулки. Вы в Терскол? В Тырнауз? – Дверь открылась.
Зизи хотела было залезть в авто, но закачала головой:
– Нет! Нет! Нет!
Нахимзон пожал плечами.
Авто, фыркнув, двинулось дальше.
Зизи похвалила себя за рассудительность – в толстячке она сразу узнала «их главного распорядителя». Не ровен час, он тоже узнает ее: сразу вышлет, и все хлопоты насмарку. Нет, надо действовать осторожней.
Сжав кулачки, она затопала быстрее.
На следующий день она опять кружила у станции канатной дороги. Выглянуло беспечное солнышко. Бойкий живописный грузин, управляющий Георгий, рассаживал съемочную группу в легкие креслица, пристегивал цепочкой и крестил пассажиров вслед. Кресла, поравнявшись с железным столбом, слегка задевали его, раздавался скрежет, потом визжал пассажир – и сиденьице отправлялось вверх.
Хозяйка дала Зизи кургузый полушубок, в котором узнать скандальную дублершу было сложно.
Кто-то сказал, что сегодня последний съемочный день? Или ей послышалось?
Зизи отошла в сторону и присела на лавочку. В голове все кружилось, неслось, путалось. Как же так – последний день… Ей надо туда, наверх…
Стало страшно, что вместе с этой фильмой закончится и ее жизнь. Закончится, почти не начавшись – так, потолкалась в гримерке, и все: оказывается, занавес давно закрылся, все разошлись, и только мышь рыщет по полу пустой сцены в поисках крошек. Однажды в детстве ее водили в такой театр – там пахло кислой капустой и со сцены в первый ряд рухнула певица, немытая и пахнущая керосином.
