— Благодарю, — тихо кивнула она и с тем вышла.
Барбье в нетерпении ждал ее на улице, меряя шагами неприбранное подворье.
— Я уж думал, вас арестовали, мадам!
В ней что-то шевельнулось. Сочувствие?
— И вы были бы огорчены?
— О да! — он пожирал ее глазами. — Ну что, пойдемте? — он предложил ей руку. — Вам нужно выспаться, Изабелла. На вас лица нет.
Она рассказала ему о своем визите к Сегири, не стыдясь ни своего отчаяния, ни горестных слез, когда она дошла в своем рассказе до признания Сегири, что Орсини будет казнен через день. Барбье кивал, весь его вид выражал сопереживание. Он по-братски гладил ее волосы, обнимая ее за плечи и чувствуя, как капли ее слез падают ему на грудь, стекая в открытый ворот сорочки. Осознание, что она горюет за другим, заставляло его только острее ощущать ее близость. Его дыхание участилось. Его разум мутился, в мозгу таяли воспоминания об ее муже, о том, что сам он нелюбим и даже презираем, что ей дорог другой, что она смертельно испугана и измучена, что ее ищут враги. Объятия из братских стали любовными, а она спохватилась, когда ощутила, что он с силой сжимает ее тело, а его губы прильнули к ее шее. Она напряглась, отталкивая его от себя. Он приподнял голову, но в его глазах не светился разум. Казалось, она смотрит в глаза куклы — красивые, немигающие, бессмысленные., просто капли синей краски на белом фарфоре. Страх удвоил ее силы.
— Ненавижу вас! — вскрикнула она, но он не слышал. «Он невменяем! Сумасшедший!» — пронеслось в голове. Он пытался раздеть ее, но она яростно сопротивлялась. Одной рукой она нащупала бронзовый подсвечник, стоявший у изголовья кровати. Удар прошел немного вскользь, иначе она бы убила его, а так она только немного отрезвила его. Он остановился, прижав ладонь к виску. На его пальцах осталась кровь, но немного — подсвечник только рассек кожу. Он смотрел на испачканные пальцы, странно склонив голову, и у нее заныло сердце — он выглядел, как душевнобольной, как буйный душевнобольной. И только теперь она заметила на его виске — том самом, куда ударила она, но только повыше — шрам, прикрытый волосами и потому малозаметный. Для нее осталось загадкой, упал ли он в детстве, или кто-то ударил его, или, возможно, он получил рану на войне. Но его странностям теперь нашлось разумное объяснение. Она сказала негромко, боясь спровоцировать новый приступ:
— Уходите отсюда, Барбье. Я прощаю вас, но уходите. Я не хочу вас видеть.
Он отполз в сторону, осторожно промокнул платком висок и заглянул в надбитое зеркало — проверить, не повредил ли удар его красивой внешности.
— Уходите, — тихо повторила она, стараясь, чтобы ее голос звучал твердо, пытаясь внушить ему это как приказ. Он постоял над ней, ни слова не говоря и слегка пошатываясь. Наконец, он медленно повернулся, сделал несколько неверных шагов, и она услышала скрип двери. Тут же вскочив, она повернула ключ в замке. Во дворе застучали копыта — он выводил из стойла свою лошадь. Изабелла прижалась пылающим лбом к холодной двери, и это принесло ей минутное облегчение. «Ты стала на путь изгнанницы, которую преследуют, как охотники олениху, что ж. Ты сама выбрала свой путь», — ей показалось, она даже слышит голос Орсини, безжалостно произносящий слова.
— Да, Эжен, — пробормотала она. — Я сама его выбрала. Я потеряла тебя, потеряла друзей, потеряла королевство. Олениха загнана. Остается только добить ее.
Темные стены городской тюрьмы всегда действовали на людей угнетающе. Изабелла же была в состоянии, близком к истерике. Перед ней были глухие стены, за стенами — каменное здание с мрачными башенками. Где-то там томился Орсини. А когда-то в эту старинную тюрьму она заключала своих врагов. Господи, завтра! Завтра они казнят его! Она горько плакала, привалившись к гранитной стене. У нее не осталось ни единого друга, к кому можно было бы броситься за помощью. В целом мире, при всей его бесконечности, у нее был только Орсини, а завтра она останется совсем одна. Но вот в одной из башен, все окна которой были забиты досками, забрезжил свет. Изабелла встрепенулась, охваченная неизъяснимым ужасом. Она знала, — испокон века эта башня была предназначена для допросов особых упрямцев. Потому и были скрыты от любопытных людских глаз ее узкие, подобные бойницам окна. Свет пробивался лишь сквозь щели, выдавая, что там кто-то есть. Изабелла оцепенела, чувствуя, что вывод, который напрашивался сам собой, убивает ее. Она упала на колени и принялась горячо молиться…
От Орсини требовали, чтобы он открыл судьям, где скрывается бывшая королева — и государственная преступница. Но он молчал. Приговор ему был уже подписан, и ничто не могло его изменить. Оставалось только смириться с неизбежным. Орсини хорошо знал, что ему предстоит. Он недаром был долгое время министром и знал о правосудии побольше, чем сама королева. Он не удивился, когда его привели в зал, где с помощью чудовищных пыток извлекали признания. Его привязали к станку, и люди в черных одеждах готовы были исполнять свою работу. Орсини молчал, не сопротивляясь им. Он знал, что никакие мольбы не помогут ему.
— Где Изабелла? — повторил вопрос судья. Орсини не ответил. Он закрыл глаза, чтобы не видеть громадных рук палача. Он не хотел знать, что они с ним сделают. Чудовищная боль в руке заставила его вскрикнуть. Забыть, лучше всего ему было бы забыть, где она, так было бы проще. Он глубоко вдохнул в себя воздух. Палачи пошли по простому, но эффективному пути, и он знал, что они переломают ему все кости, пока на нем не останется ни единого целого места. Его снова о чем-то спросили, но не дождавшись ответа, продолжили экзекуцию. Орсини слышал хруст костей, боль стала еще сильнее, если только это было возможно. Но он сжал зубы, заставляя себя как-то держаться. И все же чувствовал, как по его щекам катятся слезы, и, словно издалека, услышал собственный надрывный крик.
Орсини был достаточно мужественен, чтобы не предать Изабеллу, а еще он знал, что никакое признание не избавит его от продолжения. Ему не поверят, и всякое его слово сочтут хитростью и будут терзать его, пока не устанут или пока он не отключится полностью, так, что они не смогут привести его в чувство. Только потом проверят его слова, если таковых дождутся. А пока для него нет спасения. Пелена перед глазами скрыла от него судей. Он потерял было сознание, но ему плеснули водой в лицо. Орсини очнулся, с трудом соображая, где он и что с ним. Боль теперь охватывала его руку до самого локтя. Он невольно застонал, и вдруг сквозь туман нестерпимой муки увидел силуэт человека в зеленом мундире — цвет формы офицеров личной охраны регента Гримальди. Офицер поспешно подал судьям письмо, запечатанное сургучом, но его взгляд невольно возвращался к истерзанному осужденному, выражая безумное отвращение и страх. Судьи прочитали послание и переглянулись. До Орсини донеслось имя регента и едва слышное перешептывание. Наконец, он ощутил, что его отвязывают. С трудом держась на ногах, Орсини сделал самостоятельный шаг и покачнулся, кто-то подхватил его, чтобы он не упал. Сквозь шум в ушах донеслись до Орсини слова зачитанного ему письма. Смысл с трудом доходил до его сознания. Регент отдавал приказ избавить своего бывшего министра от дознания, в память о его былых заслугах и из уважения к его успехам в борьбе с самозванкой. Орсини отвели в камеру, и он рухнул на свою жесткую койку, без сил, без желаний, без надежд.
