— Я думаю, тебе не стоит обольщаться, Изабелла. Ты не завоевала этот престол, тебе его подарили. Твой братец пожалел тебя, а может, просто он слишком благороден, чтобы воевать с сестрой. Я на его месте камня на камне бы не оставил от своей страны и твоего дворца, чтоб ты помнила впредь, кто твой враг, а кто друг. У тебя дурная привычка путать эти вещи.
— Эжен, мой брат, он со временем поймет меня, я уверена.
— А я нет. Напротив, думаю, ты будешь с ним отныне общаться только через послов. Так что твоя победа обернулась твоим же поражением. Наслаждайся ею, Изабелла.
Лучше бы он ударил ее. Она пошатнулась, отступая от него, но все еще не желала расстаться с надеждой.
— А ты, Эжен?
— Я? Вот возьми. Это ключи от моих комнат во дворце и от всех столов. Я все оставил в полном порядке.
— Не надо, Эжен, не уходи.
Улыбка на его лице была хуже любого оскорбления.
— Нет, Изабелла, в борьбе бывает лишь один победитель. Ты победила, и должна теперь заплатить свою цену за успех.
Успех! Он говорил об успехе ей, потерявшей в пылу сражений все, чем она дорожила! Она перевела дыхание, — остался ее последний ход, ход королевы, последней фигуры на доске, ее последний расчет на его самолюбие.
— Неужели ты признаешь, что ты проиграл, Эжен? Ты же никогда не сдавался, всегда шел только вперед.
— На этот раз я действительно проиграл. И теперь только смерть смоет с меня позор поражения.
— Нет, Эжен, нет! Это несправедливо. Я…
Но он даже не стал слушать, что она хочет ему возразить. Повернулся и пошел прочь. Бежать за ним? Это было бы унизительно и бесполезно. Позволить ему уйти? И что он станет делать? Орсини, он никогда не бросал слов на ветер. Она подалась к окну и раздвинула шторы. Крикнуть страже, чтоб не выпускали его? И что? Засадить его в тюрьму? Родного мужа? Боже, грех даже думать о таких вещах. Но приходится. Она искоса поглядела в зеркало. На нее смотрела печальная голубоглазая женщина с пышными темными волосами, перевитыми нитями жемчуга, одна из которых кокетливо спускалась на лоб. Голубое бархатное платье, в цвет глаза, подчеркивало достоинства ее фигуры. Она была хороша, безупречно хороша собой, даже более красива, чем была в двадцать, и некому было сказать ей об этом. И она была женщиной, которую бросили. Она увидела, что Орсини уже идет к воротам. Голова его была гордо поднята, и руки его были пусты. Ничего он не взял с собой, и уходил он, как и пришел когда-то к ней, с пустыми карманами, без единого гроша. Изабелла знала, что ему некуда идти, никого у него не было, ни родных, ни друзей. Знать бы, какое решение он принял, куда шагает он так уверенно, так бесстрашно. Изабелла застонала. Ах, если б судьба была милосерднее к ней, если б она носила в себе плод их недолгой любви. Но как видно, бог был против того, чтобы новая жизнь рождалась на свет во времена такой смуты. Может, только так сейчас она бы смогла удержать Орсини. Перед ее окнами метались терзаемые ветром ветви ясеня, то и дело скрывая от нее удаляющуюся фигуру.
— Я люблю тебя, Эжен, — крикнула она отчаянно, впиваясь сведенными судорогой пальцами в холодный гладкий подоконник. — Я люблю тебя, — простонала она тише и горестнее. Она еще видела его. Он уходил не оборачиваясь, — прямой, надменный, равнодушный и непокоренный. Она еще могла выкрикнуть страже приказ не выпускать его. Но из горла вырвался не более, чем хриплый стон. Он миновал ворота, и никто не задержал его. В ее жизни не было более Эжена Орсини, ее первого министра, ее мужа, ее безжалостного противника и страстно любимого мужчины.
— Я люблю тебя, Эжен, — плакала она, припав к чуть влажному оконному стеклу. — Я люблю тебя, не уходи.
Ее слезы катились по стеклу, словно капли дождя, хрупкое тело сотрясала дрожь. Она сползла на пол и закрыла лицо руками. И едва слышно сквозь ее бессильные рыдания звучало ее тоскливое: «Я люблю тебя, Эжен…».
Впервые в жизни он не знал, что ему делать. Он безжалостно погонял лошадь, словно скорость могла стереть из его памяти кошмар последних дней. Конечно же, он собирался жить дальше, что бы ни сказал Изабелле из мстительного желания причинить ей боль. Даже если на мгновение унижение показалось ему чрезмерно глубоким, таким, что он не мог с ним смириться, сейчас он поднял голову, готовый встретить свою судьбу. Пусть сегодня победила Изабелла. Пусть. Он — не ее собственность. Не ее игрушка. Будут другие женщины. Другие страны. Он все начнет сначала, с самого начала, будто не было ничего.
Он придержал кобылу у витых ворот, за которыми виднелся уголок сада, а за ним — тонкие шпили замка. Во дворе стояла женщина в белом платье. В тумане, который клубился у него перед глазами от ярости и бессилия, он не узнавал ее, только чувствовал, что был здесь прежде, говорил с ней, их что-то связывало — он не сразу вспомнил — что. Орсини спешился, и тогда только голос Жанны де Миньяр вернул его на землю.
— Добрый день, маркиз, — она была вежлива и спокойна, как обычно.
— Чем обязаны визитом? Что-то случилось?
Ее голос звучал мягко, но как бы издалека.
— Ничего. Вы не против, если я останусь у вас до утра?
— Конечно, вы останетесь. Не ночевать же вам в лесу. У нас, слава Всевышнему, достаточно места.
Она позвала конюха, чтобы препоручить его заботам взмыленную лошадь.
— А господин де Миньяр, он дома?
— К сожалению, он уехал к матери в Шайе и будет лишь завтра к обеду.
Орсини приостановился у порога.
— Тогда, пожалуй, мне неудобно оставаться здесь.
Жанна улыбнулась. В ее хрупком облике появилось что-то материнское, нежное и снисходительное одновременно.
— Какие пустяки, маркиз. Вам ли воспринимать всерьез людскую молву? Проходите же.
В замке царил легкий полумрак, приятный для глаз. Изумрудного цвета шторы были опущены до самого пола, бездна подобранных с хорошим вкусом вещиц украшали изящную гостиную. Повсюду ощущалась рука внимательной, любящей женщины. В его доме, вспомнил Орсини, никогда не было уютно. Изабелла не привыкла сама заботиться об уюте домашнего очага, предоставив это равнодушным рукам слуг. Впрочем, должно быть, она просто не любила этот дом, слишком серый, слишком похожий на другие, выбранный им лишь из-за близости к дворцу, где он пропадал днями и ночами, покинув ее на Мадлену. Он встряхнулся, обнаружив, что Жанна смотрит на него с укором, — он не услыхал ее вопроса.
Они поужинали вдвоем в зале, где легко поместились бы двадцать человек. Стройный серебряный канделябр разделял их, погрузив его во тьму, а ее, напротив, ярко осветив мерцающим светом пяти розовых свечей. Она неторопливо рассказывала что-то об устройстве оранжереи, — просто чтобы не молчать. Он был благодарен ей за этот фон, не позволявший ему вновь нырнуть в пучину своих безрадостных размышлений.
