Ах, на этот раз только одержимый мог бы еще верить в лучшее, и потому слезы потекли из глаз Мадлен и старика.
Расстаться с землей, с этой любимой землей, завоеванной таким тяжким трудом и подававшей такие чудесные надежды!
Расстаться с ней, когда будущий урожай позволил бы выплатить долг, включая и судебные издержки! Расстаться с ней только потому, что один человек, христианин, не пожелал предоставить своему брату то, что любой предоставил бы любому (если не говорить о палаче и его жертве), а именно — немного времени!
На этот раз никто не знал, что и придумать.
Бастьен, разделявший все треволнения семьи, все ее радости и боли, собирался даже вызвать на драку кузена Манике.
Но то было никуда не годное средство.
Вероятнее всего, противник не принял бы вызова.
Мариетта предложила совершить еще одно паломничество к Богоматери Льесской, и Консьянс на это ответил так:
— Пресвятая Дева Льесская пребывает всюду и знает все, значит, она знает о нашей беде и видит нашу веру; она сама придет к нам, Мариетта, поскольку ей известно наше желание пойти к ней.
Папаша Каде только громко вздыхал, ковыляя от порога хижины до своей кровати и обратно, от кровати до порога. Разволновавшись, он вряд ли помнил о сразившем его год назад страшном апоплексическом ударе.
Дни текли и текли, неуклонно приближая несчастную семью к роковой развязке и, следовательно, с каждым часом делая опасность все более неотвратимой.
Так прошли 2, 3, 4, 5 и 6 марта.
Продажа земли, как известно, должна была состояться 15-го.
Седьмого утром, когда семья папаши Каде вместе с г-жой Мари и Мариеттой, вернувшейся из Виллер-Котре, завтракала за круглым столом, сервированным довольно скудно, Бернар вдруг встревожился и бросился к двери, и в ту же минуту на пороге возник Бастьен, растерянный, побледневший, с глазами, вылезающими из орбит; по его лбу струился пот, в руке он держал лист газеты.
При виде его все встали, чувствуя, что гусар принес какую-то из ряда вон выходящую новость.
— Высадился! — кричал Бастьен. — Высадился!
— Кто высадился? — спросил Консьянс, единственный, кто сохранил ясность ума среди общей ошеломленности, вызванной внезапным появлением Бастьена.
— Он! — кричал гусар. — Да он же!
— Но кто — он?
— Император!
— Император? — невольно вырвалось у всех.
— Император высадился, но где же? — продолжал спрашивать Консьянс.
— Ничего об этом не знаю, — ответил Бастьен, — но, так или иначе, он высадился.
— Ты сошел с ума, — заявил Консьянс.
— Нет, нет, нет! Вот посмотри-ка, что напечатано в газете…
Такая важнейшая новость сразу же заставила всех забыть о денежных заботах.
Консьянс взял из рук Бастьена газету и прочел:
«ОРДОНАНСНа основании доклада нашего возлюбленного и верного шевалье канцлера Франции сьёра Дамбре, командора наших орденов, мы приказали и приказываем, заявили и заявляем следующее:
Статья перваяНаполеон Бонапарт объявляется предателем и бунтовщиком за вооруженное вторжение в департамент Вар.
На основании этого предписывается всем наместникам, командующим вооруженными силами, национальной гвардией, гражданским властям и даже простым гражданам подвергнуть его преследованию, арестовать и немедленно передать в распоряжение военного трибунала, который после установления личности наложит на него наказание, предписываемое законом.
Дано во дворце Тюильри 6 марта 1815 года, в двадцатый год нашего царствования.
Подписано: Людовик».— Как это двадцатый год нашего царствования? — удивился Бастьен. — Не может там такого быть!
— Однако здесь это есть, так же как все остальное.
— Остальное пусть там будет, я не против, — продолжал гусар, — это даже доставляет мне удовольствие; но как же газета говорит нам о двадцатилетием царствовании Людовика Восемнадцатого, если это неправда!
— Еще бы! Впрочем, кто знает? — улыбнулся Консьянс. — Люди видывали немало странного!
— Как! Неужели я стал бы служить Людовику Восемнадцатому? Неужели это Людовик Восемнадцатый выиграл Аустерлицкое сражение, битвы под Йеной и Ваграмом?! Неужели это ради Людовика Восемнадцатого я лишился пальца и принял сабельный удар в лицо? Разве это Людовик Восемнадцатый дал мне крест?!.. Вот тебе раз! Ну и потеха была бы, как говаривали у нас в полку!
Наверное, Бастьен обсуждал бы этот вопрос и дальше, но вся деревня была взбудоражена, и гусар, услышав доносившиеся с площади шум и гул голосов, не нашел в себе сил ограничить число своих слушателей семьей Каде.
Он вырвал у Консьянса газету и выбежал, крича:
— «В двадцатый год нашего царствования»! Вот так шуточка!
Что касается обитателей хижины, они остались на месте, оглушенные новостью, но еще не понимая, какое влияние она может оказать на их судьбы.
А влияние оказалось огромным. Как мы уже видели, гигантское светило увлекало за собой почти невидимых спутников.
Первого марта Наполеон действительно высадился в бухте Жуан;
курьер, посланный 3 марта из Марселя, доставил новость в Лион в ночь с 4-го на 5-е;
5-го новость была передана в Париж по телеграфу;
6-го узнали ее благодаря странному ордонансу, опубликованному в этот день в «Монитёре» (его-то и прочел Консьянс);
7-го газеты сообщили о ней в провинции;
в тот день, когда провинция узнала о высадке Наполеона в департаменте Вар, он уже был в Гренобле;
12-го марта узнали, что он в Лионе;
14-го — что он движется к Парижу;
а на 15-е, как известно, назначили продажу земли папаши Каде.
Но еще 12 марта адвокат представил в суд ходатайство с просьбой ввиду сложившихся обстоятельств перенести продажу, и, поскольку обстоятельства клиента были действительно тяжелыми, просьбу удовлетворили и продажу назначили на 15 июня.
Таков был инцидент, благодаря которому папаше Каде 15 марта не пришлось смотреть, как его земля переходит в чужие руки.
Метр Гревен не мог предвидеть подобную ситуацию, но он ею воспользовался.
Вечером 20 марта Наполеон вступил во дворец Тюильри.
Ночью того же дня он поспешил составить свое правительство.
Камбасерес был назначен министром юстиции, герцог Виченцский — министром иностранных дел, маршал Даву — военным министром, герцог Гаэтский — министром финансов, Декре — морским министром, Фуше — министром полиции, а Карно — министром внутренних дел.
