Он хотел возразить, что семья ничего для него не сделала, что его в семнадцать лет со скандалом вышвырнули из дому, и счастье, что дед еще был жив, и он все-таки получил возможность выучиться. Что если бы бабушка пережила деда, а не наоборот, то не видать ему своего наследства, и никакой закон не защитил бы его права, потому что закону нет дела до семнадцатилетнего сына провинциального лавочника. Что после его окружили таким презрением, что отбили всякую охоту приезжать домой. Что его робкая попытка написать отцу, когда он, наконец, получил первую должность — второго помощника писаря! — была встречена гробовым молчанием, и с тех пор он бросил попытки помириться с родными. Но с Элизабет он не ссорился. Он просто думал, что она замужем, что у нее своя жизнь. Нет, неправда. Он просто не думал о ней. Никогда. Он оторвался от своей среды, и в его новой реальности не было места для мадам Жерве, трактирщицы из Вадебуа.
— Прости, Элиз, я не должен был приходить.
— Это уж точно. Нищий братец мне ни к чему. Даже если он маркиз, — она презрительно фыркнула, вдруг став копией ядовитой Мадлен. — Маркиз! Маркиз Свиной Хрящ! Начавший блистательную карьеру, потроша заячьи тушки на колбасу! Проваливай, Эжен! Мне хватит троих деток-голодранцев и муженька-тугодума.
Он выскочил в ужасе, спеша убраться подальше от трактира, проклиная себя за то, что додумался явиться сюда. Мужество сына Симона Орсини, колбасника из Этьенна, дало трещину. Оседлав коня, он много часов подряд ехал куда глаза глядят. Он проезжал селения и пустынные дороги, пока судьба не вывела его в небольшой городок. Было около пяти часов вечера, еще совсем светло.
На площади было людно, и Орсини пришлось спешиться, взяв лошадь под уздцы. Какой-то благообразный монах-проповедник лет пятидесяти с небольшим собрал вокруг себя людей. Его вдохновенная речь удерживала их внимание, так что голос его хорошо был слышен в тиши. Орсини уловил только отрывок, заставивший его скептически усмехнуться.
— …Смирение есть высшая добродетель, дети мои. Смирение и только смирение даст вам силу и покой, которых вам так недостает. Наша жизнь беспокойна и быстротечна. Нужно ли стремиться к тому, что чуждо нам по природе своей? Тратить время, драгоценное время, на суетную страсть к деньгам, власти, почестям? Зачем стремиться к тому, что дорого не вам самим, а лишь означает почет, силу, влияние? Кто вспомнит о нас, корыстолюбивых, склонных к гордыне, через десятилетие? Никто. Никому не будут дороги наши деяния, ибо мы ничего не совершили. Так не стоит ли жить по совести, стремясь лишь к духовному совершенству, так, чтобы в сердце воцарился покой и мир!
Взгляд проповедника каким-то чудом разыскал его в толпе, и Орсини почувствовал, как власть этих мягких бархатисто-карих глаз захватывает его. Казалось, такой человек мог нести только добро и свет. Орсини встряхнулся, освобождаясь от непрошеного почти сверхъестественного влияния монаха. Толпа начала расходиться. Проповедник сунул библию в потрепанную сумку и неожиданно протянул руку, приглашая Орсини подойти к нему.
— Тебе было бы полезно прослушать мою проповедь с самого начала, брат мой, ибо в твоем сердце царит смута.
— Непременно, благочестивый брат, — вежливо ответил Орсини, который был уверен, что видит этого монаха первый и последний раз в жизни, и потому мог проявить ни к чему не обязывающую любезность.
Проповедник снисходительно склонил голову набок, разглядывая его.
— Значит, ты покинул дворец?
Орсини вздрогнул и удивленно посмотрел на монаха.
— Ты ведь Орсини, я узнал тебя, — заметил тот. — Я бываю со своими проповедями и в столице, так что не удивляйся. У меня недурная память на лица. Между тем, нельзя сказать и о тебе того же.
— Почему?
— Ведь ты тоже меня знаешь.
Орсини порылся в памяти, но бесполезно — он ничего не помнил. Он виновато развел руками.
— Если мы встречались, то извините, благочестивый брат. Я вас не помню.
— Мы не встречались. Но ты, я уверен, не единожды видел мой портрет. Я король Франциск. Франциск Милосердный, как меня прозвали, чем я немало горжусь.
Тесть! Орсини потерял дар речи. Монах улыбнулся, заметив его потрясение. Его не лишенная лукавства улыбка неуловимо напоминала Изабеллу.
— Я имел нескромность издалека следить за тобой, мой мальчик. Никогда не вмешиваясь, не проявляя своего интереса, но мне не было безразлично, кому отдала сердце единственная дочь. Так что я знаю о тебе все или почти все. Уж прости. Это несколько несправедливо, ведь ты ничего обо мне не знаешь. Пойдем, — он уверенным жестом привыкшего к повиновению человека пригласил Орсини за собой. — Я покажу тебе мое скромное обиталище, где мы сможем поговорить. Кстати, там же ты сможешь и заночевать. У меня есть подозрение, что тебе негде остановиться.
Этот простой и одновременно властный человек понравился бывшему министру. Он внушал почтение, чем не мог похвастаться ни один из тех, кому прежде доводилось служить Орсини — ни старый Бонар, ни Иаков Жестокий, ни регент, ни даже Изабелла.
— Значит, ты покинул мою девочку?
— Можно сказать и так, — осторожно ответил Орсини.
— Я знаю, она сама виновата. Но прости ее, прошу тебя. Прости ее в сердце своем. Это я дурно воспитал ее. Но что поделаешь, я думал, что она впитает не только мою кровь, но и горячую кровь своей матери. Моя бедная Алисия, она была полна жизни. Кто мог подумать, что я ее переживу? Однако же, Изабелле в наследство достались мои сомнения и честолюбие ее матери, только без материнской хватки и кипучей энергии. Я думал, — может быть, корона, которая не дала счастья мне, даст счастье моей дочери? Но нет. Она не смогла нести свою ношу, но не смогла и отказаться от нее, как отказался в свое время я. Может быть, ей еще нужно повзрослеть. А может, просто послушать мою проповедь.
Тронутый этим печальным отцовским монологом, Орсини заметил:
— Возможно, ваша дочь уже повзрослела. Ей придется заново учиться быть королевой, и на этот раз все по-другому. Рядом нет ни придворных, ни министров, которые бы многие годы служили ее семье. Ее друзей раскидало по свету, многих она потеряла во время войны, многие отвернулись от нее, поняв, что она затеяла.
— Она совсем одна, — с жалостью вздохнул Франциск. — Но и я дал обет никогда не вмешиваться в жизнь тех, кого однажды покинул. Бедная моя девочка. Я слишком рано ушел. А ты, сынок, куда ты путь держишь? Ты отказался от должности, ушел из дворца, и что теперь?
— Думаю, я сяду на первый попавшийся корабль в порту и доверюсь судьбе.
Франциск отрицательно покачал головой, слушая его.
