— Что? Глаза горят, чудо?
Звонкий шлепок по попе.
— Марш готовиться. И майку надень. А музыку не надо.
И Белка вылетает из душа, срывает зелёную резиновую шапочку (волосы хлынули на плечи — она знает, что ему это нравится) и резво скачет готовиться — расстилать на полу махровую простыню, вынимать из шкафа сундучок с девайсами и ставить, в открытом виде, на тумбочку, надевать одну из белых маечек на лямках, которые у них припасены на такой вот случай, а потом принять позу — на коленях лицом к двери, и застыть в ожидании.
Ура, всё успела, пока не открылась дверь!
Открылась.
Входит — и говорит уже особым, сессионным голосом, который у него в обычной жизни не появляется:
— Ждёшь, значит.
Она глядит на него снизу вверх — он возвышается великолепно-бесстыдной башней, и прямо в лицо ей смотрит некое архитектурное украшение. Нацелилось бруснично-алой головкой и уставилось единственным глазом. Судорожно вздохнув, она тянется к своему лакомству губами, горлом, сердцем, всем телом, всеми внутренностями. Обнимает его ноги, сильные ноги скалолаза и горнолыжника, вжимается в них грудью и животом, хочет слиться с ним, вплавиться в него, всасывает столбик жаркого солнечного света, сгущённого до плотности камня, утоляет свою давнюю жажду-тоску — взасос, взахлёб, доводя себя до предрвотных конвульсий, не желая остановиться, и дыхание уже звучит как лёгкие стоны.
Как же она об этом мечтала, как ждала, бродя по дому в его галстуке и с прищепками на сосках, останавливаясь посреди улицы под наплывом смущающих мыслей, нюхая его парфюмы, искручиваясь по ночам в пустой кровати.
— Что-то тебе слишком сладенько, — звучит голос сверху.
Рука сгребает её волосы вместе с ухом — к ощущениям добавляется боль. Теперь он рулит ритмом и темпом. И вдруг её отстраняет.
— Ты мне тут смотри не кончи. Хватит пока.
Задирает майку ей на голову, закрывая лицо: теперь даже глазами не поесть. Положив ей руку на горло, заставляет отклониться назад, прогнуть спину, опустить затылок чуть ли не параллельно полу. Держит её за ухваченный вместе с волосами подол майки. Вдруг она чувствует холодок, идущий тонкой линией от горла до паха. И снова он пробегает тем же маршрутом, но уже окрашенный болью. Нож. Вжимается чуть глубже. Она вскрикивает. И подаётся вперёд. Навстречу. Она готова вскрыться, распахнуться, лопнуть ему в руки, как переспелый гранат.
Нож исчезает. Майка тоже — он её отбрасывает. Горячими губами снимает с подёрнутого ознобом живота капли крови. Облизывается, как хищный зверь над добычей. Целует её в губы. Жидкое пламя со вкусом крови. Это как обряд. Как клятва.
Он отрывается от её губ и заглядывает в глаза — она опускает ресницы. И голову опускает. Ниже. Совсем на пол — к его ногам. Утыкается носом и губами. Целует. Пробегает пальцы, как клавиши.
Он поднимает её легко, как куклу, и разворачивает к дальней стене, к кресту.
— Марш.
Взявшись руками за прохладное дерево, она ждёт. Слушает, что происходит за спиной. Короткое движение воздуха — и первый удар. Бархатный, мягким жаром уходящий вглубь тела. Ага, это флогер! 40-хвостый, любимый, греющий. Ложится широко, как банный веничек. Ах, вкусно! И ещё. И ещё. «Ммрррр», урчит она. А теперь сильнее. Ещё сильнее. До первого вскрика — слабого, удивлённого, узнающего, почти приветственного. И дальше. До криков уже всерьёз — когда с каждым ударом сгусток энергии, точно фаербол, влетает в тело.
Он подходит и берёт её за волосы, разворачивая лицом к себе.
— Какой цвет?
— Зелёный, — выдыхает она блаженно.
Он усмехается и опять поворачивает её к кресту. Продолжает. Уже с двух рук. Она расслабляется, позволяет телу растечься киселём, отказываясь от любого напряжения и сопротивления, принимая, ожидая, что вот-вот накатит нечто особое, подхватит и потащит. Она помнит, что этот момент перехода боли во внеощущенческий кайф — нельзя уловить, как момент засыпания, — а всё равно в очередной раз хочет попытаться.
Он делает крохотную паузу и снова поворачивает её к себе. Стоя спиной к кресту, она видит, что у него теперь в руках. Её любимые плети-двойняшки: от одного мастера, одинакового вида и толщины, вот только одна красно-чёрная, а вторая чёрно-золотистая. Они синхронно просвистывают по воздуху в полусантиметре от её ушей.
— Ну что? — Он улыбается. — Сколько?
«20», проносится у неё в голове, она зажмуривается, как перед прыжком в ледяную воду, и храбро пищит: «Двадцать…пять!»
— Что так скромненько? Отчёты, значит, писала мне путёвые, а как награду получать, так мы стесняемся! Тридцать!
Тихо ойкнув, она поворачивается спиной и думает: «Надо было просить 40.»
— Считай.
— Раз…
Плети опустились на спину осторожным мягким прикосновением, почти деликатно — будто всего лишь поздоровались, и она отвечает им:
— Привет.
— Какой привет, балда? Считать кто будет?!
И с силой, почти с настоящей злостью ударяет…
— Ой, два!
— То-то, «два». — Его смех. Сдвоенный свист. Нежный ожог.
— Три.
Тот же свист. И ожог уже сильней.
— Четыре.
Она считает и больше ни о чём не беспокоится. Просто слушает всем телом — а не только спиной, плечами, ягодицами. Считает — и каждым числом как бы говорит «спасибо», и «наконец-то», и «я скучала», и «хорошо»… Даже когда подпрыгивает и топает, вместе с числом взвизгивая «Жёлтый!», всё равно сейчас, на её особом языке, которым она с ним говорит, это значит «хорошо».
Вот и всё. Тридцать. Она поворачивается, моргает мокрыми ресницами и смотрит на него выжидающе. Он обнимает её и опять целует. Крутит соски. Кусает. Проводит языком по свежей алой линии, идущей от горла до паха как шов от вскрытия. Улыбается. И говорит: «Поехали дальше, чудо!»
Она прячет лицо. Не хочет видеть, что там за девайсы дальше. Пусть будет сюрприз. Не думать, не вычислять, не анализировать. Ощущать.
И снова свист в воздухе. Всполохи энергии влетают в тело — чёрные с белыми хребтами, как молнии. Острые молнии. Отчаянные, яростные поцелуи вкусной боли. Жалят. Кусают. До сердца достают. До души. Она вся плавится, каждая косточка, будто в тигле, меняет форму, воздух меняет фактуру, он плотный, его уже не вдыхать, а кусать надо, она грызёт, давится им, давится своими воплями, из глотки рвутся кошачьи непристойные крики, мартовский течный мяв, воздух в горле — как кубики, она глотает вместе с криками эти шерстяные, деревянные, стальные кубики… издаёт хрип, рык, ворчание — сама не может определить, что, да и не хочет… крест впитывает её судорожные движения, дрожь уходит в него… сквозь тело хлещут и в дерево уходят разряды, вспышки, чёрно-белые молнии… всё больше белого… меньше чёрного… исчез… Чистый белый… льются потоки света, всё плохое вышло — через горло, через кожу… белый покой заполняет, смывает, несёт… Её подхватывают — она бессильно сползает на пол между ним и крестом, обнимает его, замирает неподвижно… еле чувствуя, как он целует, обнимает, гладит…
