— Ого! А как испытуемому задают, что именно надо вспомнить?
— Сразу после вдоха, точнее в момент между вдохом и потерей сознания, перед тем как воспоминание начнёт всплывать, человек очень внушаем. Тут и надо успеть назвать ему требуемый момент.
— А если не успеть?
— Тогда ему вспомнится нечто произвольное, что само придёт на ум. Увы, чаще всего это бывает что-то негативное, по принципу «только не думать о белой обезьяне!» Шуточки подсознания. Как-то раз, на испытаниях, здоровенный мужик полчаса орал от ужаса, пока в другой корпус бегали за антидотом.
Белка округлила глаза.
— Что ж он видел?
— А вот это не скажу, — очень серьёзно ответил Макс. — Хотя мы знаем. А вообще практически всегда ясно, кто что видит. Они в этом сне говорят. И руками-ногами двигают. Как собаки, когда им охота снится. Так было, когда пропал один секретный документ. Всю группу этим веществом проверяли, один всё за левую сторону груди хватался. Оказывается, машинально в пиджак сунул, к сердцу для надёжности, хотя собирался в сейф, и велели ему в сейф, и сам уверен был, что клал в сейф — а открыли — нету!
Белка слушала, полуоткрыв рот, блестя голыми глазами. Шульц её глаза прозвал голыми и за ненакрашенность (не любил всякий макияж — после одной из первых сессий сказал: «Ты от рёва на панду похожа, слёзки должны быть чистые»), и за розовые выпуклые веки, за прозрачный взгляд, за открытость — по её глазам всегда было видно, что она хочет: есть, спать, секса, Темы, что-то спросить, рассказать… Он про неё часто напевал из Высоцкого: «Как смотрят дети, как смотрят дети…» С этими прозрачными глазами, с золотыми бликами в волосах — ни тёмных, ни светлых, маленькая и подвижная, она умудрялась выглядеть одновременно и маминым-папиным цветочком, и полным отморозком. Ни то, ни другое не было полностью верно.
— Ну что, чудо? — ласково усмехнулся он ей. — По глазам вижу, помираешь попробовать. Ты вот что: иди-ка в мамину комнату, там в буфете столовое бельё, возьми из ящика одну салфетку и принеси.
Белка, слабо веря ушам, пошла по коридору вглубь квартиры, в комнату, где он после смерти матери почти ничего не трогал — только вменил ей в обязанность там пылесосить и проветривать. В этой комнате время остановилось. Его мать (которой Белочка годилась во внучки, но не застала её в живых) так и умерла среди тех же старинных вещей, среди которых росла, не поддалась искушениям моды — ни в 60-е годы, выйдя студенткой замуж за изобретателя, не выбросила антикварную мебель, чтоб накупить тонконогой дряни, как делали многие, ни в 90-е, когда сын занялся бизнесом, не набила дом заграничными штуками. Так тут и остались поблёскивающие бронзой ручек и позолотой стёкол шкафы, тяжёлые тома дореволюционных, с ятями, книг, вышивки матери и даже бабушек, в рамочках под стеклом на стенах… А в чёрной шкатулке с резьбой обитали драгоценности. Белка втайне надеялась получить какую-нибудь из старушкиных цацек на 25-летие; нет, не удостоил; вместо этого заказал ей у знакомого ювелира, через того же Макса, золотой кулон-трискель.
Как-то давно, пока его не было дома, она залезла в шкатулку, украсила себе пальцы, уши, шею и долго любовалась собой перед зеркалом. А когда Шульц вернулся, узнала, что он оставлял на крышке «контрольку» — волосок — и за распускание лап была выдрана до вопля «Красный!».
В комнате стояла неподвижная тишина. Белка на миг отразилась в гранёных дверцах, за которыми чинно стояли чашки с золотыми розами, будто там был зачарованный, сонный сад. Собственная живая подвижная мордочка показалась ей лицом незнакомой красавицы, особенным, значительным.
Она открыла дверцу буфета (оттуда повеяло лавандой), достала одну из салфеток — белый полотняный квадрат, украшенный по краешкам мережкой, а в одном из уголков — выпуклой вышитой монограммой. Вздохнула, и с сожалением вышла вон.
Мужчины тихо, но бурно что-то обсуждали. До неё долетел голос Шульца: «Нет, хором, обязательно хором, ведь если только мой голос…» и ещё что-то неразборчиво. «Он меня нарочно услал. Для секретного разговора, — сообразила она и застыла на месте с салфеткой в руке от этой догадки. — Мог бы попросить банальный носовой платок — я б давно уже принесла. Нет, знал, что я там залипну…» И тихонько внутренне обрадовалась: хорошо быть с тем, кто тебя понимает, знает, как ты поступишь, ещё когда сама не знаешь!
Когда вошла, они молчали. «Пауки договорились», — цитатой подумала она. Шульц улыбался ещё одной из своих особых улыбок, да такой, что она опустила глаза и покраснела.
— Давай салфетку и садись. Будешь подопытным кроликом. — И повернулся к Максу: — Не у всех же там только смутное видение селёдочки под горчичным соусом! Ну, открывай свою ампулу.
И опять она тихо обрадовалась: хорошо быть с тем, с кем одни и те же книги читал и цитатами из общих любимых авторов разговариваешь!
Хрустнуло стекло. Возник пронзительный, едкий запах. Макс опрокинул ампулу с бесцветной жидкостью на салфетку, а Шульц поднёс ей к носу.
Резкая острая струя запаха… как два когтя в ноздри… дышать нечем… тьма… утягивает за голову куда-то назад… и пока не утянула — два голоса, вместе произносящие короткую фразу. Она её не поняла… то есть, поняла, не поняв, что поняла…
…тьма…
…шум воды, струи по голове, по купальной шапочке, струи тёплого душа по их телам. Открыть глаза — и опять закрыть, его красота как бьющий в глаза свет. Почувствовать, как в улыбке сами собой разъезжаются губы. Смутиться, спрятать лицо на его груди. Поцеловать. Судорожно вздохнуть, вздрогнув всем телом, отогреваясь, как с холода, стряхивая и смывая с себя остатки памяти о разлуке. Он тут, приехал, вернулся, всё хорошо, всё в жизни встало на место. Унылые пустоты в душе заполняются стремительно, будто сам собой собирается паззл. Конец тоске, всё в порядке, чемодан в коридоре, и там подарки, но они, даже не распаковав ничего, пошли в обнимку под душ — праздновать встречу.
Она моет его большой губкой, заново узнавая, какой он, и вспоминая, и опять привыкая, и радуясь, и смущаясь…
Глядит — не наглядится сквозь пелену брызг, сквозь ослепление восторга, сквозь дрожащее марево желания и любви…
Белая пена, золотистая кожа, чёрная штриховка волос, багряные яркие соски.
И голубые, всезнающие глаза.
Как световые мечи прямо в душу. Как сканеры.
Поднимает ей подбородок. Смотрит в лицо — и как всегда, ей не удаётся выдержать его взгляд. Как всегда, опускаются ресницы.
— Что? Глаза горят, чудо?
Звонкий шлепок по попе.
— Марш готовиться. И майку надень. А музыку не надо.
