– Проход сквозь морок даром не даётся. Знатно попила из тебя силушки земля эта. Ладно уж, так и быть, помогу тебе добраться до твоей Светланки.
Лес звенел, оплетая Цветанку тенётами сна, и она сдалась, позволив ему затянуть себя в звёздные глубины. Покачиваясь на убаюкивающих волнах, она плыла по сказочному царству, расцвеченному диковинными подвижными узорами, которые дышали и мерцали, будто сложенные из духов-светлячков, а рядом, утешая Цветанку ясным сиянием кроткой улыбки, летела девушка-сова с человеческой головой и птичьим телом. Струйки светлых, тёплых слёз щекотали щёки воровки, и она непослушными, неповоротливыми губами пыталась пробормотать Голубе: «Останься, не уходи!» – но накрепко слипшийся рот мог только умоляюще мычать. Пухово-мягкие крылья Голубы смахивали ей слезинки, а из больших и грустных, всезнающих, нечеловечески мудрых глаз лилось успокоительное тепло.
Может, год прошёл, а может, и вечность; сквозь дебри спутанных ресниц Цветанка разглядела лесной шатёр, который плыл над нею, по-вечернему озарённый косыми янтарными лучами матушкиного взгляда. Тело жадно вслушалось в действительность и определило себя живым, тёплым, но измученным. На Севергу морок, видно, не действовал, и она несла воровку, привязав к себе плащом: ослабленная правая рука не позволяла ей полноценно поддерживать обмякшую, полубесчувственную Цветанку под спину. Голуба-сова оказалась сном, а вот слёзы были настоящими: их соль щипала кожу под глазами. Шмыгнув носом, Цветанка уткнулась в жёсткое плечо навьи, а та проговорила:
– Поплачь, сестрёнка, и за меня. Мне уже нечем плакать.
И снова мягкие совиные крылья сна понесли Цветанку сквозь зачарованное царство. Чудесные живые деревья, улыбаясь в мшистые бороды, качали верхушками и бормотали скрипуче и басовито: «Хмм…» Духи-светлячки чествовали её многоголосым жужжащим хором, и весь лес до последней травинки оживал, чтобы посмотреть на это диво – прошедшую сквозь морок воровку-оборотня.
Когда она в другой раз вынырнула из сна, над ней плыло высокое и безмятежное, бескрайнее небо, в котором висели лёгкие облачка, подрумяненные зарёй – то ли вечерней, то ли утренней, не разобрать. Под головой по-прежнему было твёрдое и сильное плечо, но запах хлынул Цветанке в ноздри уже совсем другой – мужской. Её везли через поле в открытой коляске, запряжённой не лошадьми, а огромной серебристой волчицей, которая мчалась по полосе из хмари с холодящей сердце скоростью. Колени Цветанки грела тяжёлая медвежья шкура, а её плечи бережно и ласково обнимала тёплая рука. Расшитый бисерным узором отворот рукава, богатый воротник кафтана, молодецкие кудри и усы… Сказка, нашёптанная старыми елями, которые хранили матушкин вечный покой, ожила и зашелестела зелёными крыльями, а далёкая яснень-трава закачала одуванчиково-жёлтыми головками, серебрясь в лунном свете.
– Батюшка… – Нос воровки зашмыгал, и на ярко-синем сукне добротного кафтана Соколко остались мокрые пятнышки. – Ты ведь знаешь, что ты – мой отец?
– Знаю, родненькая, всё знаю, – мягко прогудел бархатисто-низкий голос. – Был я по торговым делам в Марушиной Косе, Серебрицу на рынке встретил и на ней ожерелье увидал – подарок мой единственный твоей матушке. По пятам за нею пошёл, не отстал, покуда она мне всё не рассказала… На могилку моей Любушки отвезла. Поклонился я елям мудрым, что сон её вечный стерегут, да и отправился тебя искать. Нашли мы с Серебрицей домик твой, Светланку повидали. А Невзора говорит, что ты, дескать, Калинов мост искать ушла… Ну, мы с Серебрицей следом рванули. Ох и не хотела же она сперва в Волчьи Леса снова идти, упиралась, да уговорил я её, молил слёзно. Вот ведь как бывает на свете – и Марушины псы сердце имеют людское!
– А Северга? – встрепенулась Цветанка. – Та женщина-воин в чёрном плаще?
– Она тебя из леса как раз выносила, – ответил Соколко, ласково вороша волосы Цветанки и щекоча ей дыханием висок. – С рук на руки мне передала, а сама пошла своей дорогой.
– А Боско? Мальчугана такого конопатенького по дороге случайно не встретили? – вспомнила воровка. И добавила на всякий случай: – Зайцем оборачиваться умеет.
– Не знаю, о ком ты говоришь, – покачал головой Соколко.
С печалью на сердце опустила Цветанка тяжёлую от слабости голову на широкое, тёплое плечо отца. Оставалось только гадать, какая судьба постигла мальчика-зайчика. Может, выбрался он благополучно из земель морока, а может, навек остался блуждать там… И вдруг среди ковыля и полевых трав поднялась ошеломительной стеной мысль: а может, и Соколко – сон, как и Голуба? Слишком уж счастливая, слишком прекрасная встреча у них вышла, о какой Цветанка могла только мечтать… А потом ещё более жуткая, гулкая, как пещерное эхо, мысль накрыла воровку тёмным колпаком: а что, если всё это от начала до конца – бред, навеянный мороком, и они до сих пор вшестером бродят в Волчьих Лесах, ища потерянный рассудок? Страшная это была дума, и только одно согревало истерзанное и усталое сердце: если это правда, то и Голуба жива, а значит, есть ещё надежда…
Не успев додумать, Цветанка нырнула в баюкающее тепло медвежьей шкуры и проснулась только ночью. Среди поля горел костерок, Соколко жарил на вертеле пойманного Серебрицей гуся, а сама седая волчица лежала неподалёку и щурила на огонь ядовито-горькие щёлочки своих зелёных глаз. Цветанка обрадовалась ей, как старому другу, не виня и не упрекая её ни в чём. Шатёр тёмного неба своими звёздными объятиями роднил их всех, травы стрекотали свою ночную песню, и воровка, прислонившись спиной к колесу повозки, впервые за долгое время основательно промочила горло квасом из отцовских припасов. Даже если это сон, то хороший, хоть и грустный…
Очередное пробуждение застало воровку под светящимися оконцами лесной избушки, ставшей ей родным пристанищем.
– Топи баню, хозяйка, – сказал Соколко вышедшей на порог Невзоре. – Притомились мы, а Цветанка ещё и прихворнула.
Горячие мозолистые ладони Невзоры дотронулись до щёк воровки, а огоньки волчьих глаз зажглись над нею.
– Жива – и ладно, а хворь пройдёт, – сказала она.
Банный жар уже не был частью морока, Цветанка чувствовала это и сердцем, и рассудком, и телом. Подстилка из душистого сена приятно колола кожу, на соседнем полке растянулась Серебрица в человеческом облике, покусывая сухую ромашку, а Невзора поддавала пару и вымачивала веники в кипятке. Соколко плескался за перегородкой, в мыльне, шумно фыркая и окатываясь водой.
