Явью была и знакомая печная лежанка с периной, и биение сердечка спящей Светланки, которую Невзора положила Цветанке под бок. Всё в доме стихло, лишь поскрипывал сверчок, а на дереве неподалёку сидела сова – бессонный страж, простёрший свои крылья над людьми и оборотнями, мирно отдыхавшими под одной крышей.
Когда первая бледная желтизна зари высветлила край неба над лесом, объятия сна наконец разомкнулись, и Цветанка уселась на крылечке, поёживаясь от предутренней прохлады и хлопая комаров. Чувствуя себя отоспавшейся на год вперёд, она молча приветствовала новый день с горьковато-солёным, тёплым комом в горле. Со светлеющего неба ей ласково мерцали глаза Голубы, а локтя что-то коснулось шелковисто-щекотно – это оказалась пепельная прядь чисто промытых в бане распущенных волос Серебрицы. Присев рядом, та устремила взор вдаль, туда, где за стволами занималось утро. Новых слов между ними не прозвучало, всё было давно сказано, только локти соприкасались, да воздух, которым они дышали, был общий, пронизанный свежестью лесной зари.
Навстречу первым лучам солнца открыл глазки и путеводный свет сердца Цветанки – Светланка. Сперва она громко потребовала молока, а потом пожелала играть. Облокотившись на край сетчатой перегородки, внутри которой малышка возилась со своими фигурками из шишек, Соколко прятал в усах задумчиво-ласковую улыбку.
– Как же вы тут, в лесу диком, растить-то её будете? Цветик, езжай со мной, а? Хоромы у меня богатые, поселитесь со Светланкой в высоком тереме, и заживём мы втроём припеваючи! Пока я по делам торговым разъезжать стану, вы дома хозяйничать будете.
Светлая печаль подступила к сердцу воровки. С неуклюжей нежностью прильнув к плечу Соколко, она вздохнула:
– Не место мне в теремах высоких, батюшка. И средь людей не место… Марушин пёс я, и человеком мне снова уж не стать.
Сынок Невзоры в зверином облике подошёл, потёрся пушистым боком о ногу большого и доброго дяди и поднял на него круглые простодушно-смешные глазёнки, как бы прося: «Почеши меня за ушком!» Соколко, конечно же, не устоял – потрепал маленького оборотня по голове, почесал ему за обоими ушами, погладил по спине и бокам. Тот издал довольное урчание и весело тявкнул.
– Надо же, какой ласковый, – усмехнулся Соколко.
– Чует он, что добрый ты человек, – молвила Невзора, подхватывая сына под мохнатое брюшко и поднимая на руки. И, устремив на гостя колючий прищур внимательно-холодных, испытующих глаз, спросила: – Ты, поди, за зверей диких нас принимаешь? Не звери мы, а люди, и Светланка человеком вырастет, не беспокойся.
А малышка, протянув Соколко шишечного медвежонка, сказала громко и отчётливо:
– На!
В её золотисто-карих, как крепкий ромашковый отвар, глазках промелькнул ярко-зелёный отблеск северных зорников, что пылали на небе в день её рождения.
– Благодарствую за подарок, – улыбнулся Соколко, беря фигурку. И пробормотал, задумчиво теребя ус: – Не простой она, видать, у вас человечек.
На завтрак была каша с мясом и пироги с сушёной земляникой. За столом Невзора спросила:
– Ну, что там с Калиновым мостом-то? Удалось ли всё, как ведуньи хотели?
Горечь совиным крылом коснулась Цветанки, и разомкнуть губы ей было тяжело, как никогда.
– Не выгорело дело, – кратко ответила она, умалчивая о тягостных подробностях, дабы пища не встала ни у кого в горле комом. – Видать, заклинание неправильное было. Не получилось проход закрыть.
– Хм, вон оно как, – промычала Невзора, двинув мрачной бровью.
Она не стала продолжать расспросы, и завтрак прошёл в гнетущем и неловком молчании – даже непоседа Смолко притих, уплетая кашу из миски.
Долго Соколко с Цветанкой гуляли по лесным тропкам и не могли наговориться досыта, а солнце, будто чувствуя их потребность побыть вместе, прикрылось тучами и не язвило воровке-оборотню глаза. Вскоре воздух наполнился шелестом и влажной свежестью, а широкие перистые листья папоротников заблестели: начал накрапывать дождик. Отец и дочь укрылись в лесной пещере у ручья.
– Значит, не хочешь в моём дому поселиться? – вздохнул Соколко с печалью. – Горько мне, едва тебя обретя, тут же снова разлучаться…
– Не горюй, батюшка, – просовывая ладонь под его локоть, сказала Цветанка. – Пойми, не уживусь я с людьми. Ночной облик мой ты видел, и только благодаря сердцу своему отцовскому не устрашился, а чужие люди бояться станут. Да и мне неуютно будет. Мне для счастья и того довольно, что ты жив-здоров и знаешь обо мне… А ты, ежели хочешь, в гости к нам приезжай, всегда рады тебе будем. В дне пути от нас деревня есть, Зайково, там и останавливаться можешь. Живёт там Медвяна с мужем – хорошие это люди, меня знают. К ним и постучись, ежели что.
Открытое, смелое лицо Соколко омрачилось грустью, но он заставил себя улыбнуться и накрыл руку Цветанки своей большой и тёплой ладонью.
– Ещё в тот раз, когда мы с бабкой твоей Гудок от хвори спасали, за яснень-травой ездили, ёкнуло моё сердце при виде тебя. Вроде впервые вижу, а будто родное что-то откликается. И всё равно мне, кто ты теперь – зверь дикий иль человек… Ты – кровь и плоть моя, Цветик. Матушку твою любил я всей душой, и ты – о ней живое напоминание.
Этот хмурый, дождливый денёк в лесу стал для Цветанки самым ярким, самым благодатным: он подарил ей нежданное, простое счастье плакать, уткнувшись в родное плечо. Жизнь-мачеха требовала от неё силы, стойкости и жёстких не по годам решений, а сейчас она могла со слезами и теплом в сердце окунуться в детство – не сражаться, не рвать у судьбы зубами каждый кусок, не бежать, не прятаться, не скалить клыки. Просто быть дочерью.
Потом Цветанка сидела на крылечке и сдувала с носа прядки, которые щекотно падали из-под клацающих ножниц Серебрицы, блестя первыми морозно-белыми ниточками седины. Раз уж зеленоглазая брадобрейша из Марушиной Косы заглянула в эти места, то грех было не воспользоваться её услугами, тем более что отрастающие волосы лезли в лицо и раздражали Цветанку всё больше: и в косу не заплести, и в пучок не собрать – одним словом, маета, и вернуть себе прежнюю удобную стрижку «под горшок» давно стало заветной мечтой воровки. Трогая пальчиком её свежевыбритые виски и затылок, Светланка удивлённо поднимала бровки домиком, а воровка ёжилась от щекотки и чмокала кроху в пухлые щёчки.
А между тем за беседами да прогулками незаметно подкралось время расставания.
