– Ты ведь хочешь именно этого, не так ли? – прошептал он, лаская ее груди, пока она действительно не задрожала.
Но не только от желания. Отчаяние придало этой пытке какое-то новое качество. Эбони все больше осознавала чудовищность происходящего, грязь под покровом чувственности. Она ощутила себя неимоверно опустошенной, глаза наполнились слезами. Она вспыхнула.
И тут же ее озадачила его мгновенная реакция – он прекратил ласкать ее. Эбони подняла влажные ресницы, и перед затуманенными глазами постепенно предстал совершенно незнакомый Алан. Он выглядел совершенно ошарашенным.
– Ты... ты плачешь, – произнес он, явно потрясенный этим.
Она заморгала, сглотнула и ничего не сказала. Просто не могла. Слезы все еще текли по ее лицу и комом стояли в горле. И все же теперь, когда он перестал ласкать ее, она, как ни странно, почувствовала себя брошенной, что, принимая во внимание недавнее чувство опустошенности, не говоря уже о непрекращающемся потоке слез, было явно парадоксальной реакцией.
– Я... я не хочу, чтобы ты плакала, – продолжал он в каком-то сердитом смущении. – Прекрати!
Теперь у нее, все еще плачущей, начался смех, и вскоре она была уже на грани истерики. Болезненный удар по лицу заставил ее широко раскрыть глаза и рот.
– Прекрати! – Возглас Алана разорвал напряженную тишину комнаты. Лицо его походило на маску мученика.
Она тихо всхлипнула.
– Ради Бога, Эбони, – с дрожью в голосе сказал он. – Извини меня. Извини...
Он сжал в ладонях ее застывшее лицо, прижимая потерявшие чувствительность губы к мокрым векам, нашептывая сумбурные фразы извинений, от которых замирало сердце и таяло сопротивление. Теперь уже ее руки потянулись к его лицу, приглашая поцеловать ее как следует.
Он немного помедлил, а потом вновь прижал ее к себе, целуя до потери дыхания. Любовь, которую она безнадежно пыталась прогнать, нахлынула, вновь разжигая в ней желание выразить ее так, как он этого захочет.
– Люби меня, Алан, – хрипло крикнула она. – Люби меня, Алан, – снова вырвалось у нее. – Люби меня...
Стеная от желания, он поднял ее на руки и быстро перенес на кровать. Через мгновение они уже лежали обнаженными в своей агонизирующей страсти, не замечая ничего вокруг. Неудивительно, что любовники не услышали, как Дейдра тихо постучала в тяжелую дверь спальни.
Дейдра чувствовала себя неспокойно. Вернувшись на кухню, чтобы приготовить Вики горячий шоколад, она заметила, что ни в столовой, ни в гостиной никого не было. По словам Боба, Эбони ушла домой, а Алан отправился в постель. Однако черная накидка Эбони все еще висела на вешалке в прихожей.
Только после того, как она отнесла питье Вики, ей пришла в голову мысль, что Эбони и Алан могли снова поссориться и расстроенная Эбони уходя забыла взять накидку. Чем дольше она думала об этом предположении, тем больше убеждалась в его справедливости. В этот вечер отношения между ними были столь же напряженными, как и ранее, и вина в этом ложилась полностью на Алана. Он старался уколоть Эбони с момента ее прибытия.
Разозлившись, Дейдра направилась в его комнату, желая выяснить, что произошло. Она постучала раз и не получила никакого ответа, хотя могла бы поклясться, что слышала внутри какой-то шум.
К ее раздражению прибавился гнев. Если Алан полагает, что, не услышав ответа, она уйдет просто так, то сильно ошибается и сейчас в этом убедится. Если он снова ссорился с Эбони, она собирается высказать ему все, что об этом думает.
Во второй раз она постучала достаточно громко и столь же громко спросила, на месте ли он. Но, не желая позволить сыну грубо отмахнуться, перед тем как войти, она подождала не более двух секунд.
При виде открывшегося перед ней в дверном проеме зрелища она остолбенела, вцепившись пальцами в ручку двери. Никаких сомнений в том, чему она помешала, не было. То, что он был не одет, как торопливо перекатился на бок и взметнул вверх простыню, говорило обо всем. Но именно при виде его растерянной партнерши по постели у Дейдры замерло сердце.
– Эбони! – выдавила она, не в состоянии поверить своим глазам.
Девушка тоже приглушенно вскрикнула и, отвернувшись, спрятала лицо в подушку.
Алан на мгновение закрыл глаза, потом угрюмо взглянул на мать.
– Может быть, это научит тебя не входить в мужскую спальню без стука, – проворчал он.
– Но... но я же стучала, – взмолилась она, напуганная как ситуацией, так и мыслями, которые та ей навеяла. Боже мой, как давно это продолжается?
Давно, внезапно подсказало ей материнское чувство. Может быть, даже дольше...
К горлу подступила тошнота, стало тяжело дышать. Ради Бога, взмолилась она, не так же давно!
И немедленно ее гнев направился на того, кто, хотя бы даже по соображениям возраста, по ее мнению, был основным виновником.
– О Алан, как ты только мог?
Его реакция поразила ее.
– Как я только мог? Бог мой, это забавно. Как я мог? Ради Бога, мама, уйди, пока я не сказал слов, которые тебе не хотелось бы услышать. Уходи и можешь думать, что хочешь, потому что я не собираюсь ничего отрицать. Да, я бессовестным образом соблазнил твою милую, дорогую бедняжку Эбони. Да, предал святое доверие ее отца. Да, я испорченный, безнравственный развратник. Тебе будет легче, если ты поверишь этому?
Когда Эбони услышала это косвенное, но злобное осуждение ее поведения, ей захотелось еще глубже зарыться лицом в подушку, отчаяние было глубоким, даже большим, чем просто отчаяние. Это была смерть. Он наконец обрек ее любовь на смерть. Только что, когда он извинился и стал заниматься с ней любовью, ей показалось, что она любима. Но нет... она ошиблась... опять ошиблась.
Однако ее гордость не умерла. Она после такого подлого предательства стала, если это возможно, еще сильнее. Собравшись с силами, Эбони перевернулась и, сев на кровати, закинула длинные волосы за голову и нагнулась, чтобы подобрать разбросанную одежду.
В гробовом молчании она натянула трусики. Никто не произнес ни слова. Эбони понимала, что Алан и его мать, как зачарованные, смотрят на ее хладнокровное поведение, но не желала выказывать ни малейшего беспокойства.
Наконец, высоко подняв голову, она направилась к выходу, на мгновение остановившись, чтобы обратиться к побледневшей женщине, опирающейся спиной на открытую дверь и все еще сжимающую ручку двери.
– Мне очень жаль, миссис Кастэрс. Действительно жаль. Не провожайте меня, пожалуйста.
Доброй ночи. Спасибо за милый ужин. – И, даже не взглянув на Алана, вышла из комнаты.
От ее неприкрытого бесстыдства у Алана отвисла челюсть. Это на его долю оставались стыд, чувство вины и разочарования. Боже мой! Если бы он догадался закрыть эту чертову дверь, то не лежал бы теперь перед матерью, смотрящей на него так, как будто он был чудовищем!
