— Буду к ужину. Скажи кухарке, чтобы приготовила гуся.
Отец ничего не ответил. Думаю, он уже подозревал, что причина для моего отъезда из Тулы довольно веская. И что лучше её услышать из первых уст.
Вечером я была в Москве и сидела в нашей столовой, как будто не было ни смерти мамы, ни моей внезапно нашедшей отклик любви, ни потери ребёнка, ни бегства. Ничего не было, и всё ещё впереди.
— Ты почти ничего не ешь, — укоризненно заметил отец и посмотрел с такой теплотой, что у меня перехватило дыхание.
Я словно почувствовала, как мама села справа от меня, где всегда было её место. Она обычно сидела молча, но её присутствие уже придавало ужину торжественность званого вечера.
Мама, если бы узнала, что я сейчас собираюсь сказать, непременно накрыла бы своей ладонью мою и приложила указательный палец к губам в знак молчания.
«Не стоит говорить плохие новости за ужином. Это отравит весь вечер и тебе, и тому, кому ты их принесла», — учила меня она, а я всегда старалась быть прилежной ученицей, заслуживающей её похвалу.
Родители любили друг друга так деликатно и в то же время преданно, что в юности я считала их отношения идеальной, трепетной любовью. Ссоры между ними, конечно, случались, но никто и никогда не опускался до оскорблений. И меня они оба холили и берегли.
Мне нечего было рассказать психотерапевту, тут уж шутка попала в молоко. И вот сейчас я должна выбрать: быть и дальше удобной, достойной дочерью или уйти за любовью.
— Всё очень вкусно, папа! — улыбнулась я, попробовав десерт. Панакотта. Отец не забыл, что я люблю именно её. — Мне надо с тобой поговорить.
— Ну наконец-то! А то я думал, ты и сама не знаешь, зачем решила вернуться.
Он был серьёзен, но тревогу, залёгшею в уголках его глаз, я угадывала почти интуитивно.
— Ты не рад?
— Смотря в чём причина, — он вытер рот салфеткой и встал, бросив её на стол.
Я почувствовала, как у меня вспотели ладони, но выбор давно сделала. Я не боялась реакции отца, угадывала, что она будет бурной, что услышу много обвинений, пренебрежительно брошенных в лицо. Меня страшили не они, а та правда или её иллюзия, которую он может сказать.
Михаил тебя просто использует. Или жалеет, что для меня было бы ещё хуже.
— Я не останусь на ночь, — сказала я сразу, как только мы оказались в его кабинете.
— Я уже понял, ты не принесла вещи.
Мамин портрет висел справа над столом. Она была изображена незадолго до болезни. Ещё цветущая, полная достоинства и сдержанной грации, смотрит как бы с укоризной, но мне хочется верить, что она бы меня поняла.
— Вот как значит, — в этой фразе сквозило разочарование. Папа всегда подозревал, что я не дотягиваю до светлого образа мамы.
А когда ожидаешь определённого поведения от близкого, он всегда рано или поздно оправдывает это ожидание.
— Через два дня я улетаю в Прагу. К Михаилу. Мы решили быть вместе, — произнесла я медленно, но в конце фразы скомкала слова. Плохо, но терпимо. Имею же я право нервничать!
Отец молчал. Сидел, откинувшись в кресле, и смотря на меня так холодно, что по спине пробежали мурашки. Мне вдруг захотелось обхватить себя руками и опустить голову. Но я не сделала ни того ни другого.
Я всё-таки была хорошей ученицей своих родителей. Бьют тебя — сделай вид, что тебе смешно, обливают презрением — прими равнодушный вид.
Эти уроки пошли на пользу. Я почти бессознательно, инстинктивно спокойно выдержала его взгляд, не спеша оправдываться. Стояла, скрестив руки на груди, и смотрела в глаза, не опуская подбородка.
Не свысока, но и не прося о милости или понимании. Я ставила его перед фактом и могла лишь надеяться, что отец сможет с ним смириться. Пусть и не сейчас.
— Уверена в своём решении? — спросил он через пару минут, показавшихся мне вечностью.
— Да, — ответила я не раздумывая.
— Я не приму этого брака, Марго. Никогда. Можешь не трудиться и ничего мне не объяснять!
Он потерял ко мне интерес и уткнулся в раскрытый ноут. Это означало только одно: разговор окончен. Если сейчас ты выйдешь из этой двери — назад не вернёшься.
Первым побуждением было закричать, хлопнуть по столу, схватить ноут и вышвырнуть его в окно, разбив стекло, но я быстро взяла себя в руки. Зачем что-то доказывать? Сейчас он меня не услышит. И не захочет понять.
Наталкиваться на нотации или лекцию о том, как должна вести себя послушная дочь — нет, увольте. Наверное, он считал меня неблагодарной, думающей только о том, что у меня между ног, пусть так! Я пожалею, если сейчас не уйду.
Уже на пороге я не выдержала и оглянулась. Наши взгляды встретились.
— Ты ведёшь себя как тряпка! Плохо же мы тебя воспитали!
— Только не надо говорить «видела бы тебя сейчас мать». Она не видит. Но она бы меня поняла.
Я почувствовала, как к горлу подкатил ком, и поняла, что ещё немного, и я примусь умолять отца не отворачиваться от меня. Пусть не общается с ним, зачем вычёркивать меня из своей жизни?!
Но что-то в выражении его глаз останавливало, заставляло отказаться от слов. Поздно. Не поймёт. Не сейчас.
— Ты будешь препятствовать моему отъезду из страны? — лишь спросила я, комкая в руках тонкий ремешок сумочки.
Уходить не хотелось, только не так. Блин, ну я ведь его единственная дочь! Да, он зол на меня и на себя за то, что недоглядел. Зол, потому что знает, сколько я перенесла за последние месяцы и винит в этом Михаила.
Он тогда сказал, что отомстит за мои слёзы, но ведь никто в них не виноват. Может быть, немного моей вины и есть, но больше ничьей!
— Нет, — он снова уткнулся в монитор и махнул рукой.
Так по обыденному, словно мы прощались на ночь или на день.
Я повернулась и вышла, бросив через плечо, что люблю его.
Расплакалась я, только выйдя на улицу. Но не так, как плачут дети, вынужденные уехать из родительского дома на каникулы, а так, как плачут взрослые, когда покидают опустевшее гнездо. Когда понимают, что за спиной не осталось целых мостов, есть только дорога вперёд.
Идти по ней необходимо, но страшно, то теперь ты оказался человеком, которому некуда вернуться.
Отец простит, так бы мне сказали знакомые, если бы узнали об этом случае. Но я знала: нет, не простит. Для него это предательство. Я не просто выбрала не того человека, я отдала себя тому, кто причинил ему боль.
Что ж, пусть так. Я справлюсь. И не только с этим.
Неужели я нахожусь в двух шагах от счастья быть вместе с тем, кого выбрало сердце?
Я не знаю, как сложится моя жизнь с ним, но хочу пройти рядом с Михаилом хотя бы небольшой участок пути.
Глава 10
Михаил
— А может, мы всё-таки не будем? — спрашивала Марго снова и снова и с тёплой улыбкой заглядывала в глаза. — Зачем всё портить? Нам и так хорошо вместе.
Она бы хотела оставить всё как есть. Я понимал, почему, но в душе оставалось сомнение: уж не оставляла ли она себе путь отхода? С тех пор как Марго попыталась от меня сбежать, я всё время испытывал страх, что она исчезнет снова.
Выйдет из дома и испарится, смешается с тысячами других граждан, спешащих по своим делам, и я больше никогда не увижу, как она идёт мне навстречу, торопится и одновременно не позволяет себе прибавить шаг.
Как переодевается, когда думает, что я её не вижу. Как улыбается, когда я возвращаюсь с работы и как целует, когда мы прощаемся на пару часов.
Улыбка Марго обозначена лишь кончиками губ, как Джоконда.
— Никаких «просто поживём», — ответил я в который раз и надел перчатки.
Потом посмотрел на Марго и потянулся к её губам, чтобы поцеловать.
Она засмеялась, негромко, но так, что мне расхотелось куда-то уходить. Сгрести бы её в охапку, прижать к стене и заставить признать мою правоту. Моё право на неё.
Абсолютное и непоколебимое.
Я любил в ней отсутствие жеманства, её утончённую сдержанность на людях и полное подчинение, когда мы оставались наедине.
