Глаза Лесияры налились синей влагой, блестя, как тающие льдинки. Чувство, которым дышали её слова, мощно обдало душу Правды жаркой волной; как она могла промолчать, отвернуться, сказать «нет»? Отсиживаться в своём медвежьем углу она не собиралась, да и её верный боевой товарищ, топор, не желал бесславно покоиться на полке после того, как вновь вкусил вражьей крови. Правда поднялась со своего места и охрипшим от волнения голосом ответила государыне:
– Моя госпожа, сердце не даст мне остаться равнодушной к твоему призыву. Я готова служить и тебе, и нашей земле по-прежнему.
Лицо белогорской правительницы озарилось светом улыбки, и она также встала и протянула Правде руку; несколько стремительных шагов навстречу – и они слились в крепком дружеском объятии. Со счастливым смехом Лесияра могуче стиснула Правду и даже, приподняв от пола, покружила.
– Я верила, я знала, что ты вернёшься! – тепло и крепко держа старую соратницу за плечи, воскликнула она. – Ты можешь занять свой дом хоть сейчас: назначенная мною тиуница [23] содержит его в безупречном порядке. Моя Оружейная палата открыта для тебя – выбери там всё, что придётся тебе по душе и по руке.
– Благодарю тебя сердечно, госпожа, – поклонилась Правда. – У меня есть мой старый верный топор, прошедший со мною все войны – мне довольно и его. Дозволь мне только сыскать кого-нибудь на своё место в крепости…
– Пусть это тебя не беспокоит, – заверила княгиня. – Я сама позабочусь обо всём. Также я отдам под твоё начало четыре сотни кошек – они станут твоей дружиной.
Все подняли кубки с хмельным мёдом за возвращение Правды, а её ровесницы, начинавшие службу вместе с ней, последовали примеру государыни и подошли обняться.
– Нам не хватало тебя все эти годы, Сестрица, – сказала Орлуша, чьи косицы Правда знавала ещё тёмными, без единого серебряного волоска.
Разрезали осетров, и Правда сама поднесла всем присутствующим по куску, прощаясь со своей поварской должностью. Снова были наполнены кубки, и теперь уже бывшая начальница кухни сказала:
– Помянем всех, кто полёг в битве за Шелугу. Их душам нужна сейчас наша любовь.
– Воистину так, – поддержала Лесияра, поднимая свой кубок торжественно и печально. – Ты сняла эти слова у меня с языка.
Все пригубили крепкий, выдержанный мёд, душистый и пьянящий, а остальное, по обычаю, выплеснули на пол. Подали сладкую кутью. Правда ела мало, зато налегала на питьё – наверно, от волнения. Прошлое стояло у горла комом слёз, тихой тризненной песней щекотало сердце и вместе с тем невидимой тёплой рукой лежало на плече.
– Позволь мне всё же подарить тебе меч, – сказала Лесияра. – Это – мой вещий клинок, полностью перекованный после того, как его разнесло на куски.
Множество пристальных взглядов провожало знаменитое оружие, когда княгиня подносила его Правде. Та, охваченная прохладной волной благоговейного трепета, пробормотала:
– Государыня! Как я могу взять его? Этот чудесный меч – для княжеской руки. Отдать его – всё равно что подарить собственную супругу! Признает ли он меня своей хозяйкой?
– Возьми, возьми, – улыбнулась Лесияра. – После перековки он родился заново и уже не помнит свою прежнюю владелицу. Я могла бы со временем восстановить нашу с ним связь, но подумала и приняла решение подарить его. И не кому попало, а тебе, Правда! Ты достойна этого оружия более, чем кто-либо на свете. Этот клинок дорог мне, в нём – часть моей души; отдавая его тебе, я хочу показать, как ты важна и драгоценна для меня.
Слова благодарности застряли в горле Правды невразумительным, колюче-солёным комом, и она смогла лишь растроганно опуститься на колени и принять дар со всем возможным почтением. В порыве чувств она запечатлела на зеркальном клинке торжественный и нежный поцелуй.
– Бери и владей, – сказала княгиня. – Отныне он твой.
Правда отяжелела от хмеля, но ещё крепко держалась на ногах, возвращаясь к себе. Входя, она всё-таки зацепилась плечом за косяк, и Руна усмехнулась:
– О, да ты подгуляла, ладушка. Хорошо же тебя угостили!
Правда окинула влажно туманящимся взором своё здешнее жилище: большая комната, разделённая деревянными перегородками, вмещала в себя всё семейство. Часть у левой стены принадлежала Дорожке, Вресене, Вукославе и Немире, где они спали на двухъярусных нарах. В маленькой каморке с окном спала и занималась шитьём первая дочь Руны, стройная и белокурая Ингибьёрг, неудобопроизносимое имя которой в домашнем обиходе сократили до Инги; так назвала её мать в память о своей родине, вдобавок немного обучив и языку. У правой стены располагалось супружеское ложе Правды и Руны, а в средней части семья собиралась за общим столом. Перегородки не достигали потолка, под высоким сводом которого ютились ещё два маленьких оконца; когда небо ещё не было затянуто тучами, дневной свет сквозь них попадал в те отгороженные части комнаты, которым не досталось собственных окон. Правда сама обустроила это жилище, такое тесное по сравнению с её старым домом.
– Вот что, Руна… Я возвращаюсь на службу к государыне, – сказала она. – Мы перебираемся отсюда в мой дом, который я покинула много лет назад.
Услышав эту новость, супруга медленно села к столу. В её глазах застыло задумчиво-тревожное выражение, а отблеск лампы плясал в них рыжими звёздочками.
– Вот оно что…
– Ты не рада? – усмехнулась Правда, беря её за подбородок. – Ты – не жена кухарки, а спутница знатной княжеской дружинницы. Отныне ты будешь жить в большом родовом доме, и с этого дня тебе не придётся самой таскать воду и стирать, убирать и готовить: все твои распоряжения станут исполнять работницы.
Руна быстро встала и порывисто прижалась к Правде, щекоча ей шею дыханием.
– Моя душа отчего-то неспокойна, – прошептала она на своём родном языке. – Я должна радоваться, но не могу.
– Ну, ну. – Правда обняла её, невысокую и хрупкую, и поцеловала в дрожащие губы, как уже давно не целовала – крепко, с горячей хмельной сердечностью. – Давай, собирайся. Где Инга?
– За ранеными ухаживает, – вздохнула Руна.
– Ну, так сходи за ней, – распорядилась Правда. – А я остальных позову.
Сборы прошли быстро: скарба у них было немного. Шагая через заснеженный сад, Правда чувствовала нарастающее стеснение в груди, а когда перед нею распахнулись двери родного дома, сердце натужно набухло глухой печалью. Беззубая старушка-тоска уже не могла его поцарапать и только мяла мягкими лапами.
