– Вот что, Руна… Я возвращаюсь на службу к государыне, – сказала она. – Мы перебираемся отсюда в мой дом, который я покинула много лет назад.
Услышав эту новость, супруга медленно села к столу. В её глазах застыло задумчиво-тревожное выражение, а отблеск лампы плясал в них рыжими звёздочками.
– Вот оно что…
– Ты не рада? – усмехнулась Правда, беря её за подбородок. – Ты – не жена кухарки, а спутница знатной княжеской дружинницы. Отныне ты будешь жить в большом родовом доме, и с этого дня тебе не придётся самой таскать воду и стирать, убирать и готовить: все твои распоряжения станут исполнять работницы.
Руна быстро встала и порывисто прижалась к Правде, щекоча ей шею дыханием.
– Моя душа отчего-то неспокойна, – прошептала она на своём родном языке. – Я должна радоваться, но не могу.
– Ну, ну. – Правда обняла её, невысокую и хрупкую, и поцеловала в дрожащие губы, как уже давно не целовала – крепко, с горячей хмельной сердечностью. – Давай, собирайся. Где Инга?
– За ранеными ухаживает, – вздохнула Руна.
– Ну, так сходи за ней, – распорядилась Правда. – А я остальных позову.
Сборы прошли быстро: скарба у них было немного. Шагая через заснеженный сад, Правда чувствовала нарастающее стеснение в груди, а когда перед нею распахнулись двери родного дома, сердце натужно набухло глухой печалью. Беззубая старушка-тоска уже не могла его поцарапать и только мяла мягкими лапами.
– Что прикажешь, госпожа? – Осанистая и степенная домоправительница в зелёном кафтане с высоким воротником, коротко остриженная под горшок, поклонилась со сдержанной почтительностью.
– Баню растопи, – подумав, сказала Правда.
– Будет исполнено.
Правда позволила дочерям самим выбрать себе комнаты. Инга облюбовала светёлку, ранее принадлежавшую Военеге; сперва она с удовольствием плюхнулась на ложе с подушками, оценивая его удобство, потом открыла сундук. Под стопкой старой женской одежды там обнаружились доспехи и меч.
– Ой, а чьё это? – удивилась Инга.
Вряд ли где-то сохранилась стрела, поразившая Военегу в сердце на той злосчастной охоте, но невидимое остриё кольнуло Правду. Горький прах воспоминаний серым прохладным облачком окутал душу, но рядом была Руна, поражённая размерами и богатым убранством дома. Здесь всё и правда осталось в почти неизменном виде, как было при Военеге.
– Етить-колотить! – вырвалось у Дорожки. – Матушка Правда, едри тебя за ногу! Почему ты ни словом не обмолвилась о том, что у тебя есть такой домище?! Мы всю жизнь ютились в тесной, сумрачной каморке, вместо того чтобы жить здесь, в твоём родовом гнезде!
– Покидая Белые горы, я отдала государыне всё, что мне принадлежало, дитя моё, – ответила Правда. – А когда вернулась спустя много лет, сочла неприличным требовать что-либо назад. Отданного не воротишь.
Баня отмыла липкий пот и грязь с тела, но налёт задумчивой печали на сердце остался. Руна, переодетая во всё самое лучшее, восседала за ужином по правую руку от Правды и недоверчиво поглядывала на работниц, подававших еду. Она не привыкла к тому, чтобы ей прислуживали, а потому то и дело кланялась и благодарила, напряжённая и скованная, будто в гостях.
В супружескую опочивальню она вошла чуть ли не на цыпочках и вздрогнула, когда Правда спустила рубашку с её плеча и коснулась его губами. Утонув в мягких перинах, она забарахталась, будто в сугробе, а Правда поймала её в свои объятия. Руна замерла, едва дыша.
– Ты спала здесь со своей первой женой? – шёпотом спросила она.
– Нет, это опочивальня для гостей, – слукавила Правда ради её успокоения.
– Не по себе мне здесь, – поёжилась супруга. – Будто кто-то смотрит…
– Никого тут нет, – усмехнулась Правда. – Это называется «сама придумала, сама испугалась».
Работницы не успели к их приходу как следует протопить все комнаты, и в опочивальне стоял собачий холод. Руна сжалась под пуховым одеялом, высунув наружу только озябший нос. Правда обняла её покрепче, согревая своим сильным горячим телом; впрочем, вместо основательной близости у них вышла только невнятная возня. С усталым вздохом Руна уткнулась лбом в лоб супруги.
– Что-то не разгорается сегодня уголёк, – сдавшись, прошептала она.
Нырнув под одеяло, Правда уже без особого вдохновения попыталась исправить дело: совесть не позволяла ей оставлять жену разочарованной. То ли они обе слишком устали, то ли слишком привыкли друг к другу, то ли медленно выветривающийся хмель Правды забирал с собой остроту чувств… Нет, призрак Военеги не стоял между ними: он стал слишком слаб и лёгок, как полузабытый сон из далёкой юности, чтобы тенью прошлого мешать настоящему.
– М-м, – гортанно простонала Руна, выгнув спину.
Упорство победило, точка была с горем пополам поставлена.
Утром двор наполнился гулом голосов и бряцаньем оружия. Руна испуганно подняла голову от подушки, а Правда выскользнула из постели и стала одеваться.
– Кто там? Что случилось? – всполошённо спрашивала жена.
– Лежи, бояться некого, – успокоила её Правда. – Это свои.
Наскоро умывшись из услужливо поднесённого работницей тазика и прополоскав рот, она утёрлась пахнувшим чистотой полотенцем и вышла на крыльцо в полном воинском облачении, с топором на плече. Собачья жизнь! Правда только что вылезла из-под тёплого бока супруги, а эти удалые дружинницы, должно быть, встали чуть свет, чтобы вовремя прибыть к своей новой начальнице… А то, чего доброго, и вовсе не ложились. Все они видели Правду впервые и, скорее всего, слыхом не слыхивали о такой Старшей Сестре. Она спускалась по ступенькам, а кошки разглядывали её истёртый и поеденный молью медвежий плащ, странно сочетавшийся с новыми, добротными и нарядными сапогами с кисточками, её глубокие шрамы на лице и, конечно, устрашающий топор, потемневший от запёкшейся крови.
– А правду говорят, что ты работала на кухне? – послышался язвительный голос. – Ещё вчера ты, значит, повелевала горшками и сковородками – не рановато ли тебе над дружиной-то начальствовать?
Правда отыскала взглядом обладательницу этого голоса – молодую темноволосую кошку с дерзкими, пронзительными глазами. Приблизившись к ней почти вплотную, она негромко спросила:
– Сколько тебе лет, острячка ты моя?
