— А если я снова его потеряю? — я резко зарылась в его объятия.
Впервые я видела Михаила в таком растерянном состоянии, что он даже не нашёлся что сказать. Сначала он некоторое время смотрел на меня, словно не сразу понял, о чём я говорю, и как чья-то беременность может иметь отношение к нам, а потом шумно выдохнул и слабо улыбнулся.
Когда он так же молча, как и прежде, коснулся губами моих губ, его глаза светились, а пальцы, гладившие мои руки, дрожали.
Никогда ранее, да и никогда после я не видела его таким рассеянно-счастливым. Даже когда он впервые в родильном зале взял на руки нашего сына.
Даже до того, как с ним, с Романом Михайловичем, познакомилась я.
Но всё это было после. А пока мы тихонько сидели, прижавшись друг к другу. Я слушала его планы относительно нашей жизни, похоже, за минуту он в восторге распланировал всю нашу жизнь на много лет вперёд. И совсем не слушал моих осторожных заверений, что радоваться ещё рано.
— Я так и знал, что с тобой всё будет хорошо! — в конце концов сказал он и отправился за пончиками, которых мне внезапно захотелось.
Я никогда не любила сладкого, но сейчас, после всего пережитого, не могла себе в нём отказать. К тому же надо привыкать к моему новому состоянию и пользоваться карт-бланшем на капризы.
Вернувшись с целой горой разнообразных кондитерских сладостей, Михаил радостно сообщил, что сегодня останется со мной на ночь. Прямо здесь, на стуле. Я возражать не стала, мне и самой так будет спокойнее.
Всё ещё жил во мне животный ужас, что я просто задремала, и всё это мне только снится. Сейчас придёт доктор и скажет, что он ошибся, это всё-таки болезнь.
Лучше тогда и вовсе перестать дышать!
В ту ночь мы проговорили почти до полуночи. Несколько раз я просыпалась, и Михаил всё так же смотрел на меня и держал за руку, отгоняя кошмары, хотя этого больше и не требовалось. С того самого дня, несмотря на то,что во время беременности, меня ждало много испытаний, спала я крепко.
Как женщина, носившая в себе всю Вселенную. Или хотя бы малую, но такую важную для нас с Мишей, её часть.
****
Михаил
— Я не отдам тебе ни её, ни нашего ребёнка, — слова я выплюнул ему прямо в лицо, не отводя взгляда.
В Москве мой рейс приземлился несколько часов назад, и я сразу направился в дом Старицкого. В глубине души понимал, ничего путного из этой затеи не выйдет.
Но должен был попробовать. Или расставить все точки над «и».
— Ты ей не пара!
Я слышал это много раз.
— Ты подвергаешь её ненужной опасности.
А вот это что-то новенькое!
— Неужели? И в чём же? Она беременна, а не больна, находится в лучшей больнице Праги, за ней осуществляется уход. Марго не на что жаловаться!
— Она и не станет. Уж я-то воспитал её хорошо!
Разговор проходил в гостиной Старицкого, мы так и не присели, словно два противника у дуэльных барьеров. Беседа грозила перейти на повышенные тона, но я этого не боялся. Скорее, ожидал, но делал всё это ради Марго.
Она устала от наших с её отцом ссор, от состояния холодной войны, и я предпринял последнюю попытку:
— Она хочет вас видеть. Чтобы вы приехали к ней. Только не надо больше говорить, что если она так желает встречи, пусть прилетает сама! В её положении это очень рискованно! Неужели вы хотите, чтобы она потеряла и этого ребёнка?!
— Хочу! — выкрикнул он мне в лицо, и в его глазах я прочёл лишь ненависть. — У тебя гнилое семя, весь твой род гнилой! Она могла бы выйти замуж за того, за кого хотела!
— Она это и сделала!
Старицкий, достаточно проворно для своего возраста, подскочил ко мне и хотел вмазать, но я перехватил его руку.
А мог бы и сломать, но Марго точно не станет от этого легче.
— Я прощаю вас ради своей жены и ради всего того, что вы для меня сделали! Но не смейте лезть в мою семью. Маргарита останется моей женой, хотите ли вы или нет! Она будет рада вас видеть у себя!
Я повернулся и выскочил прочь. До отлёта в Прагу оставалось несколько часов. Всего ничего, чтобы успеть зарегистрироваться на рейс и с чистым сердцем отбыть обратно.
Марго я ничего не сказал. Ни тогда, ни после.
Я берёг её, убаюкивал, холил и лелеял. Я заставлял себя не думать о ней, пока работал, иногда задерживался допоздна, но потом всегда звонил жене, чтобы услышать её голос и успокоиться: всё в порядке.
Сегодня снова без дурных вестей.
Эти семь месяцев дались мне нелегко, но я понимал, что Марго в сто крат хуже. И прятал внутри себя тревогу и боль от дурных предчувствий. Гнал их прочь, обвиняя себя в том, что поддаюсь меланхолии.
Наконец этот день настал. Я никогда так не радовался, как на исходе марта. Было тепло, удивительно тихо и спокойно.
Я проснулся среди ночи, понимая, что Марго не предупредит меня о начале родов. Ей планировали сделать кесарево сечение, но пока точной даты операции назначено не было.
— После родов ты возьмёшь мою фамилию. Хватит быть Старицкой! — настаивал я, и она улыбалась, но не говорила ни да ни нет.
Я понимал почему. Боялась сглазить.
В такой ситуации, как наша, когда никто из светил медицины не мог толком объяснить, как моей жене удалось забеременеть и почти доносить ребёнка, она опасалась строить планы и говорить простое слово «завтра».
А я — нет. Я был рядом, когда мог и даже когда физически отсутствовал, всё время находился на связи.
Мы говорили обо всём. О прочитанных ею книгах, о снах, о еде, о погоде, о результатах обследования. Я видел и запечатлел в памяти все фото нарождённого ребёнка, пол был пока неясен, но это меньшее, что меня заботило.
Всё сбывалось на наших глазах, всё это будущее становилось настоящим только потому, что мы с Марго были вместе. Она верила в это, и я соглашался верить.
Не говорили мы о двух вещах: об имени ребёнка и об отце Марго.
— Ты можешь заказать по интернету, я вызову сборщиков мебели, и детская к вашему возвращению будет готова, — говорил я ей сто раз, но Марго упрямо твердила, что идея плохая. Мол, примета не очень.
А потом, когда до родов осталось меньше двух недель, я принёс ей в палату охапку красных и жёлтых тюльпанов.
— С женским днём тебя, Марго!
— Спасибо, я думала, ты не вспомнишь. Здесь никто его не отмечает.
Ей было приятно, я видел. Самое время поговорить о планах насчёт детской. Но внезапно Марго заговорила об этом сама:
— Ты прав. Я тут присмотрела обои. И карусельки для кроватки.
Она произнесла это так смущённо, словно речь шла о чём-то несерьёзном, о чём не говорят взрослые, чему не принято придавать такого значения.
Её тонкая рука поверх одеяла чуть заметно дрожала. Я перехватил её и поднёс к губам, смотря в глаза той женщины, которая сводила меня с ума. Которая, я даже этого и не чаял, в мечтах всегда была только моей.
Она смотрела сейчас так, как с той давней фотографии, но это происходило наяву.
— Я выбрала обои. Синие, со слониками. Ты не против?
— Конечно, нет, — улыбнулся я и подумал, что за две недели обои легко переклеят. Я уже давно нанял людей, чтобы они сделали всё на мой вкус.
Рискнул.
Нельзя же в самом деле привозить ребёнка в неотремонтированную комнату! Дом новый, пусть и детская станет уютной! Я выбрал светло-зелёный цвет для стен, но синие слоники даже лучше.
Гораздо лучше.
— Я всё сделаю, не беспокойся!
Слоники лучше, но я бы согласился даже на розовых пони и серебристых единорогов, лишь бы Марго дальше так смотрела на меня: снизу вверх, доверчиво, мечтательно.
Своё слово я сдержал. И когда настал день Икс, был во всеоружии около её палаты.
Этот момент я буду помнить всю жизнь. Как держал Марго за руку, как она разговаривала со мной, улыбалась, а я слушал, чутким вниманием находясь там, за ширмой.
Знал, что всё пойдёт, как надо. Что мы уже добились того, чего хотели, и через несколько минут, может, через полчаса я возьму на руки своего ребёнка.
