Она вошла, не пытаясь захлопнуть перед ним дверь. Она прекрасно знала, что это неправда, совершенная неправда. Ей бы очень хотелось, чтобы все так и было, чтобы она могла ненавидеть его, но нельзя ненавидеть человека за то, что он слишком очарователен и готов защищать тебя от всего мира. Это было бы безумием.
Она бросила сумку с платьем на пол, слишком усталая, чтобы вынуть его и аккуратно повесить, как оно того заслуживало, и упала на диван.
У нее было много времени подумать по дороге сюда. Этот путь успокаивал ее, он был знаком ей до мелочей — раньше она часто ездила из Лос-Анджелеса проведать семью и Эмму. Она напомнила себе, в чем смысл ее жизни: не щадя себя, помогать людям, которым повезло меньше, чем ей. Ей не нужны были красивые платья и жесты.
— Я там чужая, — сказала она, оттягивая время. — Слушай, уже поздно, я устала. Не хочу говорить об этом сегодня.
Если он заставит ее отвечать на его вопросы, она легко может выболтать правду: она вот-вот влюбится в него.
Уорд отошел в другой конец комнаты, пытаясь держать себя в руках. Очень хотелось встряхнуть ее, заставить понять.
— Я сделаю вид, что не слышал этого, — бросил он. — Мы оба знаем, что ты постоянно ищешь предлог, чтобы накинуться на меня, хотя во всем виновата ты сама.
— Я? — гневно переспросила она.
— Да, ты. Ты сбежала и не ответила ни на один из пятнадцати моих звонков.
— Я… — Она запнулась, заметно смутившись. — Я бросила телефон в сумку с платьем. Наверное, не слышала звонка.
— Наверное? Четыре часа ты, наверное, не слышала звонка? Ты вообще понимаешь, как я волновался?
По крайней мере, она выглядела виноватой. Очевидно, ее саму это раздражало, и она небрежно пожала плечами:
— Извини.
Он схватил ее за руку и развернул к себе:
— Извиняешься? Тебе жаль? Выкидываешь идиотский фортель, и все, что можешь сказать, — «извини»?
Она выдернула руку:
— Да, мне жаль, что я заставила тебя волноваться. Но это был не идиотский фортель.
— Тогда где ты была все это время?
— Ты когда-нибудь ездил на автобусе поздней ночью? А на поезде до Сан-Диего добирался? Общественный транспорт ходит медленно.
— Это просто нелепо!
— Я езжу в общественном транспорте с младенчества! Я могу вести себя как избалованная богатая девчонка, но в моем прошлом столько же бедности, сколько богатства — в настоящем!
Он снова схватил ее за руку и на этот раз не выпустил. Когда он заговорил, его голос выражал все его затаенные страхи:
— У меня опускаются руки, когда я не знаю, где ты и что с тобой.
Она пораженно нахмурилась.
— Просто… — Он прижал ее к себе, дрожа от облегчения, что с ней все в порядке. — Не делай так больше.
— Не буду… — Она снова таяла под его руками. — Я не знала, что ты волновался.
Она была так очевидно смущена, что он не мог больше сердиться на нее. Он не должен был забывать, что она не привыкла к светской жизни, которая для него была обыкновенным делом. Она действительно могла сесть на поезд в середине ночи, и никто не заметил бы ее. Она могла раствориться в толпе, а он уже почти разучился.
— Мне правда жаль, — прошептала она. — Но такие мероприятия… Они не для меня. Не знаю, зачем ты привел меня с собой.
— Почему ты никак не можешь поверить, что я просто хотел быть с тобой, произвести на тебя впечатление?
Она всплеснула руками:
— Потому что ты каждый день производишь на меня неизгладимое впечатление! — Ее лицо смягчилось. — Тебе не нужно знакомить меня с людьми, до которых мне нет дела. Ты, и только ты, впечатляешь меня. — Она обвила руками его плечи. — Твоя преданность фонду, твой талант — они…
Он отшатнулся и отвернулся, жалея, что она сказала это. Его преданность делу, в которое не особенно верил, фонду, созданному в честь жены, которую он жестоко подвел. Его талант, который, как оказалось, ничего не стоит, не может помочь, когда помощь действительно нужна. И все-таки было приятно знать, что Ана ценит в нем именно это.
Ана, очевидно, заметила, как он напряжен. Она подошла и погладила его по спине:
— Неужели тебе так трудно поверить, что весь этот фальшивый блеск ничего не значит для меня? Когда я хочу быть с тобой, я хочу быть только с тобой, я не хочу делить тебя с целой толпой.
— Мы уже говорили об этом. Я не могу быть с тобой наедине и не думать о том, чтобы сорвать с тебя одежду и…
Она перебила его:
— Так чего ты ждешь?
Ей не пришлось просить дважды, да она и не ожидала этого. Едва она произнесла эти слова, он прижал ее к себе и впился в ее губы поцелуем, растапливая в страсти остатки гнева.
«Да, — шептал голосок у нее в голове. — Да, наконец-то неизбежно да».
Каждая клетка ее тела реагировала на его прикосновения. Раскаленное желание текло по венам, и если он утолит его, может быть, она сможет забыть про дрожь глупого сердца.
Его руки, казалось, были везде одновременно, горячие и властные, они забирались под ее свитер, под пояс джинсов, прижимали ее бедра к его. Его прикосновения обжигали, он словно поставил на ней свое клеймо, прожигая до самого сердца. Она дрожала, болезненно ощущая свою неловкость и неосведомленность: каждое движение было ново для нее, но все было так правильно, как будто она только об этом и мечтала всю жизнь, как будто только для этого и была создана.
Она прогнулась, прижимаясь к нему крепче, и он сделал шаг вперед, потом еще и еще, и наконец она поняла, чего он хочет. Она на секунду прервала поцелуй и выдохнула:
— Спальня там.
Он немедленно подхватил ее на руки и понес в спальню, как рыцарь — прекрасную принцессу. Толкнув дверь ногой, он вошел в комнату и бережно уложил ее на кровать. Ее спальня была очень женственной, с яркими обоями и веселенькими подушечками, и она вдруг осознала, что ни один мужчина до этого момента не был в ее спальне, не только в этой, но и в любой другой.
Он сделал шаг назад, и она завороженно смотрела, как он снимает и роняет на пол смокинг. Когда он взялся за пуговицы рубашки, она встала на колени, чтобы помочь ему. С каждой расстегнутой пуговицей ее сердце стучало все громче, а желание становилось все сильнее. Раздосадованная тем, как медленно он все делает, она положила руки на его ремень. Она расстегнула пряжку, вытянула рубашку из брюк и вытащила ремень из шлевок, а потом присела на корточки, восхищенно глядя на дело своих рук.
Взъерошенный, в расстегнутой рубашке, открывавшей узкую полоску кожи, он был похож на выходца из сна. По сравнению со всеми обнаженными мужчинами, что ей приходилось видеть, — в рамках работы, конечно, — Уорд был образцом мужественности. У него было прекрасно сформировавшееся тело зрелого мужчины, сексуальное и успокаивающее одновременно.
