Закрылись чашечки цветов, дышала ночной свежестью трава в саду; колыхались сонно черешневые деревья, а их «детки» в теплицах зеленели крошечными листочками. Скомкав несколько черновиков со стихами, выронила перо и задремала за письменным столом Гледлид, и её рыжую гриву гладил лунный луч, падавший в окно. Малинник прятал в своих зарослях следы двух пар ног на влажной земле, а на шипах крыжовника поблёскивали крошечными искорками капельки росы и покачивались ниточки от синего кафтана. Низко поникла зелёными космами Зденка-ива, ссутулившись над своим отражением в воде, а в опочивальне, оставив платок и повойник на столике перед зеркалом, спала наконец в своей постели Берёзка. С одеялом больше никто не боролся и не отбрасывал его, и оно грело в своей пуховой утробе два сердца: одно – корабль с белыми парусами, а второе – ещё совсем крошечное.
9. Озеро потерянных душ. Исцеление: любовь или тишина?
Жёлтые головки придорожной сурепки купались в густом, тёплом золоте вечерних лучей, мирно позвякивали колокольчики на шеях коров, поблёскивали ножны кинжала на поясе Дарёны. Малинка и Звёздочка послушно переступали копытами, ведомые за недоуздки; большие, добрые и умные, с пушистыми щёточками белых ресниц, они откликались на свои имена и всегда сами подходили к Дарёне из общего стада, которое пригоняла каждый вечер пастушка Доница.
Не для защиты от кого-либо висел подарок Твердяны на поясе Дарёны – она носила его с гордостью как память о тех боях, в которых она сражалась не оружием, но голосом. Его простые, но изящные ножны и рукоять воинственно блестели у неё на боку, выделяя её среди всех белогорских дев Кузнечного, и Дарёна, наречённая Твердяной девой-воином, не расставалась с клинком ни днём, ни ночью. Как она могла оставить его дома на полке, если всякий раз, прицепляя его к поясу, она оказывалась в ободряющем облаке тёплой силы, и казалось, что синеглазая оружейница рядом, вечно живая и родная? Солёная плёнка слёз высыхала, сердце согревалось, а тоска терялась в высоких травах и улетала ласточкой к синим тучам.
Ученицы не забывали Дарёну и после окончания войны: у них стало обычаем раз в седмицу собираться под навесом для гуляний и разливаться светлыми и острыми лучами голосов на всё Кузнечное. Торжественно принаряженная и, конечно же, опоясанная своим неизменным кинжалом Дарёна запевала:
Пою я песнь – и жизнь моя
Лагуша, блестя ясными, бесстрашными очами и яхонтовыми серёжками, подхватывала:
Как плач любовный соловья…
Все остальные девушки сливались в высоком и светлом, как белогорское небо, пронзающем до слёз единстве:
Чистым и сильным, словно звон боевых клинков, потоком струились голоса в стройном хоре, и селянки всегда собирались на это пение, будто на праздник. Девушек-певиц чествовали, как воинов-героев, и после нескольких песен все шли за столы, расставленные под открытым небом. Первая чарка душистого хмельного мёда пилась за павших в бою кошек и людей, вторая – за всех односельчанок, вернувшихся с войны живыми, третьей прославляли княгиню Лесияру и Старших Сестёр, четвёртую поднимали за Четвёрку сильных, закрывшую Калинов мост и положившую начало победному перелому в войне; после этого, как правило, в общем порыве сливались голоса и сердца всех участниц застолья. Потом хор девушек исполнял старинные военные песни, а наиболее голосистые кошки поддерживали их, тепло и бархатисто оттеняя серебряное девичье созвучие чуть более низким и грудным гулом. В заключение Дарёна представляла застольному собранию новые песни, щедро делясь со слушательницами своим ощущением и пониманием мира. Любовь-лебёдушка, сбитая в полёте вражьей стрелой, воскресала весной тысячами подснежников; женщина-кошка возвращалась с войны к своей невесте и меняла доспехи на свадебный наряд; девушка плакала о своей павшей в бою возлюбленной, а потом, обернувшись птицей-горлинкой, улетала к далёкому бранному полю, на котором пролилась кровь лады… Односельчанки то грустили, то улыбались за чарками мёда, заслушавшись; застолье завершалось уже в сумерках, и Дарёна возвращалась домой, к Зарянке и Младе, душа которой до сих пор томилась где-то в тёмном плену.
Она жила в ожидании обещанного знака от Твердяны, и в каждом вздохе сада, в каждой севшей на ветку птице ей мерещилось послание из-за незримой грани меж землёй и небом. В шёпоте ветра ей слышался тихий зов: «Дарёнушка…» – ласковый, запредельно нежный, как прикосновение яблоневого цвета. Глаза увлажнялись, душа обмирала в прохладном облаке тревоги, а сердце рвалось навстречу большим, тёплым и шершавым рабочим рукам, которым уже не суждено было поднять молот…
В этот тихий вечер сурепка золотилась и колыхалась беззаботно и мирно, пыль сухой тропинки ложилась на кожаные чуни Дарёны, а ветер перебирал струны солнечных лучей прозрачными пальцами. Горы молчаливо белели далёкой сказкой снежных вершин, отцветший сад замер в лучистом покое. Не хватало Твердяны, Зорицы с Огнеславой и Радой – тише стало в доме, пустовали места за столом…
– Мало нас стало, – вздохнула матушка Крылинка, водружая в середину блюдо с горкой ватрушек. – И кормить почти некого…
– Как это некого? А я? – живо отозвалась Шумилка, оставшаяся на службе в дружине, но столоваться предпочитавшая дома. – Готовь столько же, сколько и всегда, бабусь: одна я ем за четверых!
– Ну, твоё-то ненасытное брюхо и за пятерых съест, знамо дело, – усмехнулась Крылинка.
– Оно это может, – подмигнула Шумилка, поглаживая себя по животу в предвкушении ужина.
Будучи большой любительницей вкусно поесть, она умудрялась при этом оставаться стройной: видно, на службе сгорало всё «топливо» до последней крошки.
Маленькая Зарянка зашлась в плаче – тоже проголодалась, и Дарёна поспешила дать ей грудь Млады. Виски супруги стали совсем серебряными, пряди на них белели колосками седого ковыля, а в измождённо впалых ключичных ямках притаилась усталость. «Так не должно долее продолжаться», – с болью думала Дарёна, тщетно высматривая в её взгляде хотя бы искорку ласки и узнавания. И ела, и двигалась Млада мало, сильно спала с тела, и её чёрная с проседью голова на похудевшей шее клонилась на грудь бутоном увядающего цветка.
Первый летний месяц разноцвет ластился к окну тёплой голубой дымкой сумрака, вечерняя заря дотлевала на краю неба, а под подушкой у Дарёны прятался её кинжал. Сжимая его ножны, она как будто ощущала тепло руки Твердяны, и на солоноватых от слёз губах подрагивала улыбка. Зарянка тихо спала в колыбельке, а хриплое дыхание Млады опять обеспокоило Дарёну, и она, встав, принялась поворачивать супругу.
