Паола пошире расставила ноги, уперлась ботинками в бетонное покрытие площадки, сжала пальцами руль мотоцикла и бесстрашно посмотрела перед собой. Она точно знала, что стоит ей проявить слабость, и пощады не жди. Рокеры – особая порода людей. Всегда шальные от скорости и рева моторов, от сознания собственной неуязвимости в стае таких же волков. Никогда нельзя предугадать, что им взбредет в голову: обобрать до нитки, изнасиловать, убить или отпустить с миром.
Взгляд ее уперся в высокого парня с платком на голове и с массивной цепью на волосатой груди. По виду явно вожак. На заднем сиденье его мотоцикла, крепко обхватив его руками за талию, сидела худенькая девица с морковного цвета волосами и крошечной золотой булавкой в правой ноздре. Изумительная парочка, ничего не скажешь.
Паола выжидала. Молчание нарушил тощий невысокий парень с длинными сальными волосами до плеч.
– Долго мы тут будем в гляделки играть? Я сегодня один, значит, она моя.
– Я тоже один, – перебил его другой. – Вечно ты лезешь, когда не просят.
– Разыграем ее, и делу конец. Тут всем хватит, – предложил первый.
– Баста, братаны. Кончай перепалку, – властно бросил вожак и обратился к Паоле. – Ты откуда такая, чика[5]? Из какой тусовки?
Паола вспомнила рассказы Луиджи, своего друга, который был заядлым рокером.
– Скампи, – произнесла она как можно увереннее. Только бы они не заметили обмана.
– Ага, – вожак удовлетворенно кивнул. – Я сразу понял, что ты из наших. Больно лихо рулишь. Отбой, ребята. Она своя.
Напряжение сразу спало. На Паолу со всех сторон посыпались вопросы. Откуда едет, куда, почему одна. Она еле успевала отвечать.
– Покатаешься с нами? – спросил вожак. – Мы тоже в Милан.
Паола кивнула. Взревели моторы, и они помчались. Рассвет встретили у Палаццо Сфорца. Зубчатые стены зловеще выделялись на фоне стремительно розовеющего неба. Усталости никто не чувствовал. Как будто с утра никому не надо на лекции или на работу. Паола больше не чувствовала грызущего одиночества. Крылатое дорожное братство помогло ей пережить эту ночь.
– Спасибо, ребята, – сказала она им на прощанье, отсалютовала рукой и поехала навстречу солнцу в новый день.
Стол был завален грудой бумаг. И все срочные, с отчаянием подумала Симона.
С уходом Паолы работы у Симоны Коломбо заметно прибавилось. Вообще ситуация складывалась странная. На место Паолы никого не брали. Никаких перестановок в штате не делали. А тем временем в фирме только и разговоров было, что об этом, но только тс-с-с, тс-с-с, тс-с-с.
Мамма Фьори стала самым популярным человеком фирмы. Все наперебой расспрашивали ее по углам о том, что произошло в тот день. Ведь она как всегда сидела на своем «капитанском мостике» в приемной Риджини, когда дверь распахнулась и в комнату стремительно вошла Паола.
– Детки мои, я ее даже не сразу узнала. Вернее, и узнала, и не узнала, все сразу. Вроде точно она, наша красотуля, но глаза, глаза! Прямо две зеленые ледышки. Вся белая, губы сжаты. Мне даже не улыбнулась. А ведь у нее-то улыбка всегда была наготове, да какая! Ох, Мария Пресвятая Дева, – запричитала Мамма. – Шмыг мимо меня, только кивнула и спросила: «Мамма, он там?» У меня аж язык прилип к гортани. Голос, что твоя бритва. Я только киваю. Она в кабинет, без стука. Только что не ногой дверь открыла, ей-Богу. А там у него Марио и еще один чужой. Как она вошла, там тишина настала, мышь прошмыгнет, и то услышишь.
Ну, я и не утерпела. Дверь-то была открыта. Как тут одним глазком не посмотреть. Вижу, Марио как-то странно ерзает в кресле, будто руку левую за спину спрятать хочет. Вы помните, он давеча приехал с перевязанной рукой, все рассказывал, что собака его укусила. Девочка наша к нему и за руку – хвать! Так вот, говорит, кого я пометила. Его аж перекосило всего. А Риджини – гостю, мол, извините, синьор, семейное дело. Семейное, это уж точно, это Паола сказала и засмеялась, да так, что у меня от этого смеха аж под ложечкой заломило. Что же, думаю, сделали они с девочкой, если у нее смех хуже плача. И пса, говорит, своего уберите. Так и сказала, пса, сами понимаете, про кого.
Еле я успела к столу отскочить, а они уже выходят. Я, конечно, вся в делах, на них и не взглянула. Телефон, бумаги, туда-сюда. Но дверь они за собой прикрыли, и я больше ни словечка не слышала. А минут через пятнадцать выходит Паола и говорит мне, передай, мол, Симоне, что я вечером жду ее дома. Прощай, Мамма. Поцеловала меня вот в эту самую щеку и вышла. Вот и все. И будь я трижды неладна, если я хоть что-нибудь понимаю в этом деле.
Симоне в эти дни пришлось туго. Все пытались прямо или косвенно выведать у нее, что произошло, а Паола ей строго-настрого запретила говорить об этом.
Когда дверь за Марио закрылась, в кабинете некоторое время висело тяжелое молчание. Под пристальным взглядом Паолы Риджини чувствовал себя неловко, несколько раз пригладил волосы, переложил какие-то бумаги с места на место. Наконец не выдержал и предложил ей сесть.
– Благодарю вас, господин Риджини, садиться мне ни к чему, я не займу у вас много времени. Я пришла, чтобы сообщить вам, что больше не работаю в вашей фирме и не хочу иметь ничего общего ни с ней, ни с вами. Никогда не думала, что человек, которого я уважала как профессионала и сильную личность, сможет унизиться до вульгарной уголовщины.
Паола никак не отреагировала на протестующий жест Риджини и продолжала:
– Все, что произошло в Тремеццо, известно в подробностях господину Гольвезе и не только ему, и если со мной или с кем-то из моих близких что-нибудь случится, это немедленно станет достоянием гласности со всеми неприятными для вас последствиями.
– Синьорина Контини. – Голос Риджини звучал с неподдельной искренностью. – Боюсь, что здесь какое-то недоразумение. Я ошеломлен тем, что вы сейчас сказали. Я вовсе не хочу, чтобы вы уходили из фирмы, и готов обсудить любые условия.
Паола невольно восхитилась его самообладанием.
– Мне кажется, я достаточно ясно выразила свою мысль и вы все прекрасно поняли. Не буду вас более задерживать. Прощайте.
Больше Паола в конторе не появлялась. Все необходимые бумаги и расчеты для нее подготовила Симона.
Они по-прежнему жили вместе, но былая безоблачность исчезла. Паола очень переменилась, стала более жесткой и сдержанной. О своем пребывании в Тремеццо рассказывала скупо. Симоне никак не удавалось пробить стену отчуждения, которой, казалось, окружила себя Паола. Она догадывалась, что подруга пережила какое-то сильное потрясение, но боялась расспрашивать ее, предпочитая подождать, пока Паола не захочет сама ей все рассказать. Попытка изнасилования это, конечно, серьезно, но Паола не из тех, кто будет изводить себя такими вещами. А это означает только одно: было еще что-то, о чем она молчит, гораздо более серьезное.
