— Зачем? Тот меня вполне устраивал.
— Самый уродливый горшок какой я когда-либо видел.
— Ты ничего не понимаешь! Знаешь, сколько он вмещал супа?
Кэрри бросилась в комнату, а Гаррисон аккуратно закрыл дверцы шкафов.
Тем временем Кэрри заглядывала под тахту, под стул, откидывала занавески, словно что-то искала.
— Где все газеты?!
Тут терпение Гаррисона лопнуло.
— Они были месячной и более давности. Если ты до сих пор их не прочитала, то уже не прочтешь никогда.
— Ты выкинул газеты? — ужаснулась она.
— Разумеется.
Он и не думал извиняться.
— Да в них же мои отзывы! А копий у меня нет.
— Почему же ты не вырезала их и не подшила?
— Все собиралась это сделать.
— И не собиралась вовсе. В конце концов, эта куча газет уперлась бы в потолок.
Кинув на него негодующий взгляд, Кэрри направилась к двери.
— Куда ты?
— На помойку.
— Постой, Кэрри. Ты же можешь получить копии в редакциях! Кэрри!
— Интересно, — зло сказала она, когда он схватил ее за руку, — остались ли у меня платья, или ты выкинул все, что тебе не понравилось?
— До платьев и туалетных принадлежностей я не дотронулся, хотя не понимаю, зачем тебе семнадцать тюбиков губной помады. И в ванной ни к чему не прикоснулся, разве что выкинул пустые бутылки из-под микстур и лекарства с истекшим сроком годности.
— Что ты наделал! Ведь теперь я не знаю, какие лекарства мне помогли. До чего нелепые доводы!
— Да любой врач или аптекарь подскажет тебе их названия.
Они вышли за дом, где стояли два гигантских мусорных контейнера.
— В каком, мои вещи?
Он указал.
Кэрри заглянула внутрь.
— Вон мой любимый горшок! Подсади меня.
— Неужели ты влезешь в эту помойку, и будешь копаться, бог знает в чем?
— Ладно, я сама.
И, к ужасу Гаррисона, она занесла ногу и перекатилась через край контейнера.
— Кэрри… — Если бы он вовремя не нагнулся, горшок угодил бы ему в голову. — Кэрри!
— Что?
Она перевернула какой-то ящик на бок.
— Подумай только, что ты делаешь.
— Спасаю свои вещи.
Одна только мысль, что она копается в такой грязи, казалась ему невыносимой. Более того, он не сомневался: она принесет в дом больше, чем он выкинул.
— Послушай, Кэрри, я…
Но слушать она не желала, и ему пришлось самому залезть к ней. Он схватил ее за плечи. Она плакала:
— Мои вещи! Ты выкинул все мои вещи!
— Знаю, Кэрри, ты огорчена, — начал он ее уговаривать, — но поверь, беда невелика. Мы купим другой горшок. Почему ты не желаешь расстаться со всем этим хламом? Оставь его здесь.
Вырвавшись из его рук, она нагнулась и разгребла мусор под ногами.
— Вот, видишь? Ты выбросил мою коллекцию фигурок!
Гаррисон вспомнил, что они стояли на подоконниках и полках.
— Давай ищи! Их было сто три штуки. И я хочу все до одной получить обратно!
— Но они… они не сочетаются с моей обстановкой.
— Что ты сказал?
Она откинула со лба прядь волос.
Время неподходящее, а место — тем более, но если он не объяснит Кэрри, что к чему, ему придется еще целый час проторчать здесь.
— Я сказал, что эти вещи не сочетаются с моей обстановкой. — Он осторожно взял ее за руку. — Кэрри, ты не можешь не знать, как я к тебе отношусь. Я хочу, чтобы ты стала частью моей жизни. Женой. И матерью моих детей. Но я не выношу беспорядка и неорганизованности. И не допущу, чтобы весь этот хлам появился в моем доме.
По лицу Кэрри промелькнули, быстро сменяясь, различные чувства, но беспредельной радости он не заметил.
— Не припомню, чтобы ты делал мне предложение, — наконец сказала она.
— Делать предложение, стоя в мусорном контейнере, нелепо, но я собираюсь жениться на тебе в самом ближайшем будущем.
— Чего же ты ждешь?
— Жду, чтобы мы оба уверились в своих чувствах. Ведь это на всю жизнь. А для тебя — еще и важное изменение.
— А для тебя?
Гаррисон понял, что недостаточно четко выразил свою мысль.
— Ты должна привыкнуть к новому стилю жизни. Иначе наш брак лишь усугубит хаос, в котором ты живешь.
— К моему новому стилю жизни?!
— Да. Я, разумеется, не рассчитываю, что ты сразу станешь организованной и деловитой. Но тебе следует работать над собой.
— Работать над собой?
— Почему ты повторяешь все, что я говорю?
— Да потому, что поражаюсь! Невероятно! Ты хочешь, чтобы я стала частью твоей жизни, переселилась в твою квартиру, жила, по-твоему — иными словами, чтобы я изменилась до неузнаваемости.
Гаррисон вгляделся в нее испытующим взглядом.
— Но разве ты сама не хочешь того же?
Отступив на шаг, Кэрри покачала головой.
— Нет, Гаррисон, не хочу. Если ты любишь меня, то примешь такой, какая я есть.
С тех пор, как Гаррисон, стоя в контейнере, рылся в мусоре, выискивая «вещи» Кэрри, минуло две недели.
Они оба единодушно решили, что общего будущего у них нет. Все прошло очень пристойно и организованно. Кэрри аккуратно и последовательно прервала все отношения с ним, но, хоть и с муками, навела порядок в документации.
Вопреки своей воле она становилась более организованной. Но сама этого не замечала.
В офисе Гаррисона картинки, карикатуры, комичные фигурки исчезли со стен, люди снова ходили по помещению в обуви.
Шарон получила должность исполнительного секретаря.
И никто не улыбался.
В том числе и Гаррисон.
Каждый день после работы он возвращался в свою пустую, сверкающую чистотой, квартиру и пытался работать над составлением «Домашнего букваря», но чувствовал себя при этом обманщиком. Мрачное настроение не покидало его.
А все потому, что, сидя в течение недели с мальчиками, он невольно нарушал все Ротвелловские правила. Дети им не следуют. Они следуют правилам Кэрри.
Даже настаивая на соблюдении Ротвелловских правил у себя на работе, Гаррисон чувствовал себя лицемером. Ибо теперь понимал: заимев детей, он не сможет соблюдать их.
Будучи организованным в наивысшей степени, он не умел сообразовываться с реальностью.
Читая интервью, полученные Кэрри при опросе сотрудников, Гаррисон поразился, какую тяжкую борьбу приходится изо дня в день вести большинству его служащих. Да, букварь домашнего быта совершенно необходим, но с каждым днем Гаррисону становилось все более очевидно, что не он должен быть его автором. В лучшем случае — не он один.
Ему нужна Кэрри.
Доведенный до отчаяния, Гаррисон, вопреки приличиям, сам напросился на воскресный обед к своему брату. Он не поленился заехать в любимую кондитерскую Стефани, где купил сначала яблочный пирог, а затем, расчувствовавшись, добавил к нему и персиковый.
