Как дождь тяжёлыми каплями прибивает уличную пыль, так и звуки этой песни заставили смолкнуть пчелиный гул застольных бесед. Холодным горным ручьём катился голос Лагуши, пронзая души слушателей и окутывая мурашками, и все замерли, внимая ему… Когда отзвучала последняя строчка, растаяв в небе стайкой подхваченных ветром лепестков, в наступившей звонко-летней тишине Лесияра проговорила:
– Хороша и песня, и сама певунья… Бывала она на полях сражений, заставляя своим голосом врага дрожать и обращаться в бегство. Не боялась она ни крови, ни оружия вражеского; с виду она – дева хрупкая, красивая и нежная, но сердце, которое бьётся в её груди – это сердце воина. Однако, признавая всё это и принимая во внимание все её заслуги, я всё-таки недоумеваю, зачем ей понадобилось выходить и петь вместо Дарёны.
– Что? – нахмурилась Власна. – Как это так? То есть, это не она, не та певица?
– Нет, Сестрица, это не Дарёна, а её ученица, – молвила Лесияра. И добавила, устремив на девушку ещё не гневный, но испытующе-вопросительный взгляд: – Вот и хочу спросить я: что сие значит, дорогая моя?
Под тяжестью взора белогорской повелительницы Лагуша смешалась, весь её задор поблёк и сполз с неё, утекая в землю, и она быстренько во всём созналась.
– Прости, государыня! Сие не я придумала, это Дарёна попросила меня спеть вместо неё, – пролепетала она. И тут же нашлась: – Ведь не уточнялось же, какую именно певицу все хотели слышать! Имени никто не называл, а ведь нас, кроме Дарёны, целых двадцать! И все мы пели на бранных полях, заставляя уши врага кровоточить…
– Это правда, – признала княгиня. – Имени мы не называли, но подразумевали ту из певиц, которая живёт здесь, в Кузнечном. Ты ведь родом не отсюда, так?
– Так, – еле слышно пробормотала Лагуша, виновато поникнув головой.
Дарёна больше не могла смотреть, как ученица отдувается за неё; она уже жалела об этой затее, и под сердцем у неё горел раскалённый комочек стыда. Передав дочку Младе, она шепнула:
– Побудь-ка с Зарянкой, ладушка.
Выйдя к столам Сестёр, она объявила негромко, но твёрдо:
– Это я – Дарёна. Лагуша ни в чём не виновата, я и правда послала её вместо себя.
– И зачем же тебе вздумалось шутки шутить, дурачить нас? – Власна поднялась со своего места и приблизилась к ней, сверля её тяжёлым от хмеля взором.
За столами все опасливо примолкли, ожидая: что-то сейчас будет?
– Прости, госпожа, – поклонилась Дарёна. – Я не хотела никого обидеть… Не до песен мне сейчас, пойми. Песня рождается из души, и когда я пою, я отдаю частичку себя тому, кто слушает. А сегодня моя душа не здесь, не с вами… Я не смогу петь в полный голос, а столь высокие и досточтимые гостьи достойны самого лучшего. Прости и ты, государыня, что не откликнулась на твой призыв. – С этими словами Дарёна поклонилась и Лесияре, вопросительно-грозное выражение на лице которой сменилась искренней тревогой и огорчением.
– Дарёнушка, что-нибудь случилось? – тихо, чтобы не слышали посторонние, спросила княгиня. – Я чего-то не знаю?
– Нет, ничего не случилось, госпожа, – выдавила улыбку Дарёна, чувствуя, как сухой горький жар с её щёк разливается вдоль спины, делая её каменно-болезненной, а ноги – слабыми. – Я просто… не могу сейчас петь.
Пшеничные брови Власны сдвинулись, в глазах сквозь льдистый щит хмеля проступила какая-то догадка.
– Голубушка, уж не горе ли у тебя? Ты… как в этой вот песне, потеряла свою ладу? – Взяв большими горячими ладонями руки Дарёны, она до боли крепко сжала их, не чувствуя, должно быть, своей силы. – Прости меня… прости нас, хмельных и сытых, за досужее любопытство. Прости.
Первая глухая досада и раздражение уходили, уступая место жгучей неловкости и сожалению, и Дарёна, как могла, ответила на пожатие.
– К счастью, моя лада жива, но ей нелегко, – улыбнулась она светловолосой кошке. – Я должна сейчас быть с ней и нашей дочкой. Может, как-нибудь в другой раз я спою для тебя. Государыня, – обратилась она к княгине, – ты позволишь мне идти?
– Да, милая, конечно, – проговорила Лесияра, и тень озабоченного огорчения по-прежнему омрачала её светлый лик. – Ступай к Младе и дочурке.
Она сделала знак к продолжению застолья, а Власна тем временем томно процедила, склоняясь к Лагуше:
– А с тобой, лапушка, мне надо бы потолковать с глазу на глаз…
– Хм… – Девушка напустила на себя строгий и неприступный вид, но лукавые искорки в глубине взора выдавали её с головой. – Смотря о чём потолковать, госпожа.
Млада сидела на своём месте с закрытыми глазами, бережно прижимая к себе Зарянку, и резкая бледность её лица, ставшего сосредоточенно-замкнутым и мертвенным, испугала Дарёну до слабости под коленями. Опустившись на лавку рядом с супругой, она зашептала:
– Что такое, Младунь? Что с тобой? Тебе нездоровится?
Губы Млады посерели и жёстко поджались, словно она сдерживала готовый вот-вот вырваться стон.
– Я всё слышала, Дарёнка, – глухо проговорила она, не открывая глаз. – Благодарю тебя. Это счастье, что вы есть у меня – ты и Зарянка. Но мне сейчас надо в Тихую Рощу…
– Но как же?… Мы же хотели взять пирог и – в горы, – растерянно пробормотала Дарёна, чувствуя, как нутро неукротимо схватывается инеем отчаяния.
– В другой раз, радость моя. – Млада открыла глаза и попыталась улыбнуться, но у неё не вышло, только уголки губ судорожно искривились. – Мне сейчас надо побыть одной, в тишине.
– У тебя что-то болит? – гадала Дарёна, еле дыша от тревоги. – Где болит, ладушка?
– Душа, – сорвалось с чужих и неживых, скованных губ Млады. – Ты не пугайся, родная, это пройдёт. Всё пройдёт, скоро мне станет лучше, надо только перетерпеть немножко. Возьми… возьми Зарянку.
Отдав ребёнка помертвевшей Дарёне, перепуганной до предобморочной слабости во всём теле, Млада быстро чмокнула её в щёку около уха твёрдыми, сухими губами.
– Я люблю тебя… Люблю вас обеих, мои родные, – шепнула она. – Скоро увидимся.
Она исчезла в проходе, а Дарёна, окаменевшая и приросшая к месту, осталась сидеть за столом среди ни о чём не догадывающихся гостей и ставших безвкусными и ненужными кушаний. Лагуша с Власной куда-то пропали, но теперь и это не имело значения – ушло за пыльную, шелестящую пелену тоски.
