– Тут на целый год хватит, – с усмешкой говорила Невзора.
Теперь они со Светланкой могли пересидеть любую войну, но жителям Зайково приходилось туго: навии отобрали бóльшую часть их запасов, и людям предстояла голодная зима. Не могла Цветанка спать спокойно, зная, что соседи в беде… Думала она, думала и придумала.
Сперва люди испугались и напряглись, когда Цветанка пришла в деревню. Она ходила по дворам и стучала в ворота:
– Люди добрые, вам скоро есть станет нечего! Дайте мне телеги, я для вас в город за хлебом съезжу. Мне его даром отпустят.
Не все жители ей открывали: боялись. Колотя в ворота и ставни, Цветанка весело кричала:
– Да что вы, как мыши, притаились? Не съем я вас. Вам самим с едой помочь хочу. Меня супостат за родню считает – мне всё дадут и денег с меня не возьмут.
Некоторые селяне, высовывая носы наружу и держа на всякий случай наготове вилы и топоры, с недоверием спрашивали:
– А тебе-то какая с того выгода, оборотень? Какого рожна ты нам вдруг помогать берёшься?
– А вы не ищите в моих делах корысти, – терпеливо объясняла Цветанка. – И оборотнем не кличьте меня: душа у меня такая же, как у вас – человечья.
Пятьдесят дворов было в Зайково, и только двадцать из них всё-таки откликнулись, поверили Цветанке. Из телег составили небольшой обоз, взяли с собою кваса да пирогов и пустились в путь. Воровка приоделась в свою лучшую свитку, новые сапоги и вышитую рубашку, опоясалась алым кушаком с кистями.
– Со мною ничего не бойтесь, – ободряла она мужиков. – Ежели врага встретим, я им только словечко скажу – и нас не тронут.
До Нижнего Волчка они добрались без приключений. Город, погружённый в гнетущий серый полумрак, мерцал тусклыми огоньками; горожане старались без крайней надобности на улицу не выбираться, а если это всё же требовалось, то опасливо крались вдоль стен и заборов, освещая себе дорогу слюдяными фонарями. С наступлением кромешной ночной черноты выходить из дома и вовсе запрещалось: захватчики установили для жителей «мёртвый час». Цветанку с пустым обозом сразу остановили навии-стражи и учинили допрос: кто такие, зачем приехали? Та, спрыгнув с телеги, намётанным глазом определила начальника и пальцем сделала ему знак склонить ухо: она едва доставала ему макушкой до подмышки.
– Братец, – улыбнулась она во всю клыкастую пасть, – я со своими холопами за хлебом и прочими харчами приехал – для семейства моего.
– А большое у тебя семейство? – принялся расспрашивать начальник. Увидев зубы оборотня, он как будто смягчился.
Цветанка наплела ему с три короба про знатный и многочисленный род Марушиных псов, что живёт в лесу около Кукушкиных болот: матушка, батюшка, братья, сёстры, шурины, золовки, девери, зятья, снохи и прочая родня… На ходу придумывая имена и степени родства, она густо оплетала уши навиев небылицами, а мужики на телегах качали головами и перешёптывались меж собой – дивились ловко подвешенному языку воровки.
– Так сколько тебе надобно хлеба и харчей? – спросил начальник отряда.
– Да вот ежели все эти подводы доверху наполните, в самый раз будет, – сказала Цветанка.
– А не многовато ли? – нахмурился стоявший рядом навий-снабженец.
Вдруг раздался обжигающе-ледяной властный голос, приказавший что-то на навьем языке. Цветанка вскинула взгляд и узнала Ойхерда: тот в сверкающих доспехах величаво восседал верхом на чудовищном коне с мохнатой гривой, мускулистой широкой грудью и красными глазами-угольками. Могучий зверь под седлом фыркал и бил пудовыми копытами, сдерживаемый рукой седока, и воровка невольно попятилась, вспомнив коня Северги. Она ни слова не понимала по-навьи, и душа обледенела от подозрения: уж не собирался ли голубоглазый воин припомнить ей ту унизительную порку кнутом? Опасения оказались напрасными. Едва смолк последний хрипловато-рокочущий отзвук голоса Ойхерда, как навии тут же забегали, засуетились и на глазах у изумлённых мужиков накидали полный обоз продовольствия – всевозможного зерна и овощей, овса для лошадей, два десятка клетей с живой птицей и дюжину бочек крепкого мёда. Сверх тех двадцати возов, с которыми Цветанка прибыла в город, им дали ещё десять. Круглыми, как плошки, глазами селяне вытаращились на Цветанку, когда Ойхерд спешился, снял шлем и преклонил перед нею колени.
– Надеюсь, моя скромная помощь смягчит твой гнев, и ты простишь меня, – молвил он смиренно.
Уж так устроено было сердце Цветанки, что ненависть не жила в нём долго, хоть и тлела ещё память о жестоком набеге, унёсшем жизни многих селян. Впрочем, прощение воровка-оборотень предпочла ещё попридержать, а потому лишь скорчила оскорблённо-высокомерную мину в ответ Ойхерду – чтоб не обольщался и не расслаблялся.
Гружёный обоз прибыл в Зайково ночью, и его встречали в почти полном молчании. Трепетали рыжие языки пламени светочей, и из мертвенного тумана выступали светлыми пятнами лица… У мужчин и женщин, у детей и стариков были одинаковые, тревожно-алчущие очи, мерцавшие в глубокой тени глазниц, и даже всякое повидавшей Цветанке стало не по себе, словно она попала в какое-то царство восставших покойников. Мужики-возницы устало слезали с телег, и на грудь им с молчаливым исступлением бросались жёны, словно встречая их с войны. Никто не лил слёз, не кричал, не улыбался – деревню накрыла бездонная тьма, глухая, немая и мёртвая.
– И вправду снедь достал, кормилец, – сказал рослый и могутный бородач.
Его кучерявая темноволосая голова сидела на поистине бычьей шее, а от хлопка его ручищи-лопаты по плечу Цветанка чуть не присела.
– Здравия тебе, благодетель, – послышались голоса из тумана.
Люди подходили, кланялись – кто молча, пронзая Цветанку печальной тьмой глаз, кто бормотал невнятные слова благодарности. А дюжий бородач – по всему видно, староста – сказал:
– Даже не знаем, как отплатить за твоё добро. Вот, возьми хоть, что ли, Млиницу в жёны. Осиротела она, всю семью её супостаты погубили, но бабёнка хорошая, тебе по нраву будет. И собою пригожая, и хозяюшка умелая.
С этими словами он подтолкнул вперёд молодую женщину, закутанную в чёрный платок. Взглянув в её лицо, застывшее отрешённо-горестной маской, Цветанка узнала в ней бедняжку, спасённую ею от насильников. Ошарашенная таким «подарком», воровка начала отнекиваться и отшучиваться, а Млиница стояла, будто жертвенный барашек, прижав скрещенные руки к груди и блуждая несчастным, опустошённым взором в небесной черноте.
