– Даже не знаем, как отплатить за твоё добро. Вот, возьми хоть, что ли, Млиницу в жёны. Осиротела она, всю семью её супостаты погубили, но бабёнка хорошая, тебе по нраву будет. И собою пригожая, и хозяюшка умелая.
С этими словами он подтолкнул вперёд молодую женщину, закутанную в чёрный платок. Взглянув в её лицо, застывшее отрешённо-горестной маской, Цветанка узнала в ней бедняжку, спасённую ею от насильников. Ошарашенная таким «подарком», воровка начала отнекиваться и отшучиваться, а Млиница стояла, будто жертвенный барашек, прижав скрещенные руки к груди и блуждая несчастным, опустошённым взором в небесной черноте.
– Бери, бери, – уговаривали Цветанку. – Не пожалеешь…
Слово за слово, нога за ногу, шаг за шагом – воровка сама не заметила, как оказалась в тихой, чисто убранной избе молодой вдовы, а следом мужики вкатили бочку мёда с обоза и несколько мешков с зерном – в качестве приданого. Поскребли соседи по своим сусекам и худо-бедно наскребли угощений на свадебный стол; Млиницу обрядили в красный платок вместо чёрного, и каждый гость выпил по чарочке мёда за счастье «молодожёнов». Шумных гуляний устраивать не стали: ещё реяли пепельные крылья беды над крышами, и в доме теперь уже бывшей вдовы витал едва приметный полынный дух скорби. Все разошлись по избам спать, и Цветанка с новой супругой остались наедине за столом. Взяв Млиницу за подбородок, воровка заглянула в её глаза, подёрнутые льдистой глазурью боли.
– Глянь-ка на меня, голубка. Признаёшь хоть?
Длинные ресницы Млиницы дрогнули, остекленелый взгляд оживился проблеском узнавания.
– Спаситель мой, – сорвался с её губ усталый шёпот.
В пылу драки Цветанка не особенно разглядела её – не до того было, а сейчас присмотрелась. Правду сказал тот здоровенный мужик: Млиница оказалась и в самом деле весьма миловидной. Прозрачные, как весенне небо, очи блестели скорбной горчинкой, а на пушистых, загнутых кверху ресницах и богатых бровях словно пыльца цветочная золотилась… Сердце Цветанки ёкнуло и согрелось нежным состраданием.
– Ах ты, горлинка ясная, – прошептала она и расцеловала точёный носик и щёчки Млиницы, окроплённые очаровательной россыпью веснушек. – Что ж делать мне с тобою, жёнушка? Свалилась ты мне как снег на голову – нежданно-негаданно.
– Как хоть звать тебя, избавитель? – спросила Млиница, тоже, очевидно, впервые хорошенько приглядываясь к Цветанке.
– Зови меня Зайцем, – ответила воровка.
Огорошенная внезапной женитьбой, она не отказалась от нескольких чарок мёда, и хмель ласковым, жарким дурманом потёк по её жилам. Млиница тоже пила, с каким-то лихим отчаянием опрокидывая в себя каждую чарку – словно бросалась вниз головой в пропасть. Скоро в её глазах поплыла бархатная дымка, а веки то и дело опускались под тяжестью огромных ресниц. Она развязала ворот рубашки и стащила с головы платок, и летнее донниковое золото её кос рассыпалось по плечам.
– Ох, что-то пьяная я стала, душно мне! – воскликнула она, растягивая ворот всё шире, словно бы желала порвать его совсем.
Цветанка застыла в сладострастном восторге, не сводя взгляда с вздымающейся груди Млиницы и её наливных, ярко-вишнёвых губ. Снова женская красота оказывала на неё своё пьянящее действие: в мыслях наставала блаженная пустота и лёгкость, а внутри тепло и влажно набухала ненасытная жажда телесной близости.
– Крылышки бы мне… полетела б я над землёй, – запрокидывая голову, бредила Млиница. – Летела б долго-долго вместе с журавлиным клином, пока не выбилась из сил. А когда б крылышки мои устали, упала б я камнем вниз! Ох… Детки-детушки мои… Матушка, батюшка! Видели б вы меня сейчас… Ладо мой…
Отказавшись от новой чарки, она мученически изогнула брови и закрыла глаза. Протяжным птичьим кличем полилась песня:
Гляделась в небо ясное, как в зеркало –
Раскинулись осколочки тропинкою.
Беда зеленоглазая не мешкала –
Бреду по свету ныне сиротинкою.
Невыносимо босоногой душеньке
По черепкам влачиться в одиночестве:
Ни стоп омыть усталых и натруженных,
Ни пепел сердца выгрести весь дочиста.
Расчешет осень косы серебристые,
Раскинет в небе крылья журавлиные.
Как на юру́ под ветром горьким выстоять?
Как не сломаться тонкою рябиною?…
К груди родной припасть бы серой горлицей
Да маком алым потянуться к солнышку…
Бездомным ветром вею по околицам,
Судьбину вдовью выклевав по зёрнышку.
Огромными алмазами катились по её щекам слёзы, и Цветанка ласково вытирала их пальцами. Женщина не противилась поцелуям, но глаза её, несмотря на хмель, оставались колкими, чужими.
– Не обессудь, новый мой супруг, – сказала она. – Телом моим можешь владеть, но сердце моё с ладушкой моим в землю ушло.
– Ничего, оттаешь, оживёшь, – бормотала воровка, утопая в малиновой мягкости её губ. – Не сразу, потихоньку… Бедная ты моя.
Нежность раскинула крылья, простираясь над Млиницей и ограждая её от напастей и горя. Цветанка скользила губами по её косам, погружалась в их прохладный шёлк, а потом подхватила на руки и перенесла на печную лежанку. Из груди Млиницы вырывался то надломленный смех, то рыдания, и она в хмельном бреду не сопротивлялась раздевающим её рукам воровки. С трепетной бережностью Цветанка освободила женщину от одежды и проворно разделась сама; комок вещей полетел на пол, и воровка прильнула к мягкому, податливому телу. Млиница не разглядела впотьмах истинное естество Цветанки, а та и не спешила открывать правду: выручила прихваченная со стола морковка. Хмельной жар оплетал их прочными нитями, кровь гудела и звенела в висках, дыхание смешивалось; соль слёз Млиницы жгла губы Цветанке, и она впитывала в себя вдовью боль и выдыхала её в горячий печной сумрак.
– Вот так, моя горлинка, отдай мне свою тоску-кручину, – шептала она между поцелуями. – Мне ли не знать, что такое горе? Довелось мне хлебнуть его полной ложкой… Ох ты, боль болючая, мука злая, колючая… Уйди из сердечка Млиницы, выкатись клубочком, провались в овражек! Я с тобой, моя золотая.
Млиница обвила разгорячёнными, влажными руками шею воровки и прогибалась под толчками, жмурясь и кусая губы. Её прерывистое дыхание дрожало от рыданий, солёные струйки бежали по щекам нескончаемо, а Цветанка упорно продолжала своё дело, пока Млиница не начала тоненько вскрикивать и повизгивать. Воровку и саму накрыло сладостное томление, с каждым движением нараставшее и разгоравшееся; его острые раскаты отдавались внутри щемящим эхом наслаждения – отголоском ощущений Млиницы. Последний гортанный стон – и обе обмякли, слушая стук сердец и переводя дух.
