– Заинька мой родной, ненаглядный, – шептала Млиница, запуская пальцы в золотые вихры Цветанки. – Присохло к тебе сердце моё, не могу без тебя, но мёртвые всё снятся мне. Стоят они, бледные, строгие, с укором глядят… Будто корят меня за что. Не хотят, чтоб жила я без них счастливо… Пуще всех муженёк мой хмурится, а детушки к себе зовут.
– Вздор всё это, лапушка, – успокаивала Цветанка. – Это всё ты напридумывала себе. Родные нам счастья желают.
– Одна я, как перст, – поникнув плакучей ивой, вздыхала женщина. – За тебя лишь и цепляюсь, как за соломинку, но толку-то от жизни такой? Ни к чему стало мне землю топтать и хлеб жевать.
Ледяной тяжестью ложились такие разговоры на сердце воровки-оборотня, надрывно звенела жалобной стрункой боль за Млиницу. Всеми силами пыталась Цветанка найти для неё утраченный смысл существования, дарила ласку, зацеловывала так, как не целовала ни Нежану, ни Дарёну, ни других девиц, кои когда-либо повстречались ей на пути. Однако всё сильнее та тосковала, а однажды воровка не застала её дома. Печь – холодная, скотине и птице корму не задано, даже посуда оставлена немытой… Гончим псом бросилась Цветанка на поиски, бежала по следу волчицей, но попала под ливень, который смыл еле теплившийся знакомый запах. Однако она продолжала идти по иному чутью, присущему лишь оборотням – закрывала глаза и вслушивалась в пустоту. Там, где проходила Млиница, висел жалобный и еле слышный, призрачный звон её голоса. Сырой свежестью дышал лес, падали капли с мокрой травы и листьев, царапался лесной малинник, а Цветанка, измазавшись в грязи, всё бежала. И наконец настигла беглянку…
Млиница лежала под корнями старого дуба, вся вымокшая, с горячим, как уголь, лбом, и бредила.
– Ладушка моя, куда ж ты подалась, – горько качала головой Цветанка, касаясь пальцами осунувшегося лица с ввалившимися глазницами.
Не отвечала Млиница, только бормотала что-то невнятное, и щемящим эхом срывались с её губ имена ушедших. Цветанка подняла бедняжку на руки и к утру уже переступала с нею порог лесного домика. Опустив женщину на лавку, она сама осела без сил на пол.
– Ведь вроде оттаивать, оживать начала, – вздыхала она, пока Невзора расстилала постель для больной. – Ан нет, видать, не отпустила её тоска горючая…
В глазах женщины-оборотня темнела дремуче-лесная задумчивость.
– На тебя саму уж смотреть страшно, – молвила она. – Про сон и еду забываешь, отощала. Она мучается – и ты с нею.
Днём, как обычно, пришла Дивна – с гостинцами и новыми рубашками для Светланки. Увидев мечущуюся в бреду Млиницу, она нахмурилась и озабоченно склонилась над нею.
– Кто сия несчастная?
– Млиницей её звать, из Зайково она, – объяснила Цветанка. – У неё навии всю семью погубили. От тоски, видать, хворь её.
Дивна присела у постели, положила руки на восково-жёлтый лоб женщины и закрыла глаза. Цветанке почудилось, словно с кончиков её пальцев начали стекать золотые огоньки-букашки. Вскоре веки Млиницы затрепетали и открылись, и в них проступило ясное сознание.
– Влила я в тебя живительную силу Лалады, – сказала ей Дивна. – Телесная хворь твоя отступила, но душу тебе лечить придётся ещё долго. Лучше всего для тебя будет оторваться от мест, где всё напоминает о твоём горе, и пожить у нас, на целительной Белогорской земле.
– А как же я Заиньку своего оставлю? – встрепенулась Млиница, потянувшись к Цветанке.
– Твоё здравие – важнее, – ответила та, гладя её влажный от испарины лоб с прилипшими прядками, в которых блестели первые седые волоски.
– Ничего, я дам тебе такое колечко, которое будет переносить тебя к твоему Заиньке, когда ты захочешь, – улыбнулась Дивна.
Через две седмицы она принесла для Млиницы кольцо. Женщина с улыбкой любовалась светлым яхонтом, горевшим чистой синей слезой, а Цветанка ей шепнула:
– Поживи в Белых горах, там тебе будет хорошо. И ежели ты встретишь там кого и полюбишь, я буду не в обиде – только порадуюсь за тебя. Тяжко быть вместе человеку и оборотню: как день и ночь, расходятся они.
– Нет, Заинька, как только мне полегчает, я к тебе вернусь, – с жаром пообещала та.
Спервоначалу Млиница и правда бывала у них часто, плакала, грустила, обнимала Цветанку с жаром и тоской. Впрочем, взгляд её светлел день ото дня – так солнце проглядывает сквозь тучи после грозы, озаряя алмазным блеском чисто умытую зелень и отражаясь в лужах. Скотину раздали по соседям, а огорода, в который они вдвоём вложили столько сил, Цветанке было жаль, и уже не в тягость стало ей полоть там сорняки и поливать грядки: её влёк туда тёплый, грустноватый зов. Широкими лопухами раскинулись капустные листья, весело зеленела прямая и сочная, терпко пахнущая морковная ботва, наливались пупырчатые огурчики. Не меньше двух раз в седмицу воровка бегала в Зайково вечерами, чтоб ухаживать за посаженным: ей хотелось вырастить свои овощи для Светланки, чтоб меньше нуждаться в дарах Дивны. Млиница тоже скучала по родной земле – заглядывала во двор, бродила между грядками, но стоило ей войти в дом, как с лица её сбегал румянец, а в глазах расплёскивалась тоскливая тьма.
– Не смогу я тут больше жить, – смахивала она слезинку. – Сердце кровит, у раны в душе края расходятся…
В первый год они вместе убрали жито, и Цветанка гордилась хлебом, выпеченным из взращённой ими ржи и пшеницы, но на следующую весну с пашней возиться не стала. Млиница так вросла душой в Белые горы, что уже не хотела возвращаться, а на третий год сказала, что её позвала в жёны вдовая женщина-кошка из высокогорного села.
– Отпусти меня, Заинька, – ласково заглядывая Цветанке в глаза и водя пальцем по её плечу, попросила она. – Я твоего добра и любви вовек не забуду, и вас со Светланкой навещать стану всё так же, но пора мне дом свой обрести. Тепло и светло мне в Белых горах, а на душе ясно и звонко, как в сосновом бору в летний полдень.
– Ступай, – улыбнулась Цветанка, целуя её в глаза. – Глядя на то, как ты расцветаешь, и я радуюсь.
Через год Млиница родила от своей белогорской супруги дочку, а воровка просыпалась каждый день только ради того, чтобы ощутить тепло объятий маленькой Светланки и заглянуть в её ясные и улыбчивые, как летнее солнышко, глазки. Смолко теперь играл в догонялки с сестрицей Лютой, и можно было не опасаться того, что он в пылу веселья куснёт её за ухо или царапнет: в золотоволосой и синеглазой девчушке текла навья кровь.
