И закрываю глаза, подставляя ему шею. Пусть поцелует, пусть возьмет. В последний раз. А для этого не надо в глаза смотреть. Даже наоборот, противопоказано это.
Макс целует, облизывает, и жар от шеи спускается ниже, затапливает, душит. Мне нужно освобождение, которое способен только он дать.
И потому я послушно позволяю ему раздеть себя, вздрагиваю от жадных поцелуев, уже давно утративших осторожность. Он никогда не был нежным, уже-не-мой Макс. Но мне и не требуется. Особенно сейчас.
Пусть будет грубее.
Он раздвигает ноги, скользит горячим телом вверх, рывком заполняя меня. И это больно. Опять больно, словно в первый раз. Только не внизу. Выше, гораздо выше.
Я всхлипываю, но тут же кусаю его в плечо, побуждая двигаться, забить эту боль физикой.
— Светик мой, Свет… — бормочет он, двигаясь медленно и длинно, так, что чувствую все острее и сильнее, гладит меня губами по скулам, по шее, придерживает за затылок, обхватывая так по-собственнически, так сладко, что хочется раствориться, хочется, чтоб не прекращалось это.
Мы с ним падаем вместе в пропасть, летим, летим, летим… И это ощущение полета, безвременья, когда нет ни «до», ни «после» — самое лучшее, что было в моей жизни. Самое запоминающееся, самое полноценное. Это и есть счастье. Я не думаю ни о чем больше, полностью отдаюсь древнему, как сам мир, ритму, раскрываюсь, не желая ни одного мгновения упустить из нашего совместного сладкого падения.
Макс не торопится, ощущая наше единение, длит его, даже притормаживает, кажется, чтоб растянуть удовольствие.
И все время что-то шепчет, все время бормочет на ухо мне непонятные сейчас слова. Мне не нужны его уверения, потому что они лживы.
А вот его движения — правдивы.
Мы падаем, Макс, давай сейчас только правду? Пожалуйста…
— Пожалуйста, — шепчу я в забытьи, — пожалуйста, пожалуйста…
Макс воспринимает это по-своему, ускоряется, затем садится на колени на кровати, подхватывает меня под коленки, углубляя проникновение еще больше, начинает резко и жестко натягивать на себя.
Я выгибаюсь, раскидываю руки по бокам, словно крылья, смотрю на него, такого жестокого сейчас, такого напряженного… Красивого до боли.
Смотрю, облизываю губы, ужасно хочется, чтоб поцеловал, но он только увеличивает ритм, вбиваясь в меня все сильнее и сильнее, смотрит то мне в глаза, то вниз, туда, где жестко и влажно соединяются наши тела. Взгляд у него безумный. Горячий, словно пекло.
И я горю все сильнее. Меня даже не его движения заводят, а сам он. Сильный, напряженный, с перевитыми мускулами руками, с твердым животом и жестоким жадным взглядом.
Пожалуйста, Макс, скажи, что ты… Пожалуйста…
— Пожалуйста, — опять шепчу я, — пожалуйста…
— Свет мой… Люблю… — хрипит он, и я выгибаюсь от невыносимой боли, которая в этот раз заменила мне оргазм. Она разбила меня на тысячу осколков, заставила содрогаться в мучительной агонии удовольствия.
Макс кончает следом, выйдя на последних секундах. Обессиленно падает на меня, утыкается губами в разметавшиеся по покрывалу волосы.
— Люблю, — шепчет опять.
Я отворачиваюсь. Больно. Так больно.
Мой сотовый звонит совершенно некстати, причем, несмотря на игнор, не успокаивается.
Я дышу, стараясь вообще никак не реагировать, мне не важно, кто решил внезапно вспомнить про Свету. Не до них. Я и руку не смогу поднять, так больно.
— Выключи его, нахер, — бормочет Макс, подхватывая, наконец, орущий телефон.
Я смотрю на незнакомый номер, и сердце болит опять.
Что-то не так. Тревожно. Надо ответить.
— Светлана? — мужской голос вежлив и официален настолько, что меня начинает тошнить от страха, — Максим Курагин рядом с вами?
— Да…
— Передайте ему трубку, будьте добры.
Молча отдаю Максу телефон:
— Тебя…
Он меняется в лице, подхватывает трубку:
— Да?
Мужчина на той стороне вызова начинает что-то негромко и настойчиво бубнить, Макс молча встает и отходит к окну.
— Нет. Нет. Просто мне надо. Нет, не могу. Нет. Не сегодня. Нет. Да чего хотите, делайте! Нет!
Я смотрю на его разрисованную красивую спину, на подтянутые ягодицы, крепкие бедра. Господи, он идеален.
Света, за что тебе это? За что?
Я не дура, я понимаю, кто ему может звонить, кто может найти его даже здесь, несмотря на то, что мы не афишировали наши отношения. Мой телефон есть у Краса. Крас в курсе, или догадывается…
И сейчас Макс им нужен. По делам. Их делам.
— Да. Нет. Черт… Ладно. Я понял. Ладно! Сейчас буду. Да.
Я даже не плачу, просто смотрю, как мой мужчина, с которым мы только что летели вместе, отпускает мою руку.
Дальше я лечу одна.
— Свет, — оборачивается ко мне Макс. Он порядком обескуражен, видно, тоже не ожидал, что его найдут у меня, — мне надо срочно… Но я вернусь, и мы поговорим.
— Да, хорошо.
— Свет, — он садится на кровати, тянется ко мне, — не думай ничего. Я пока не могу тебе ничего сказать, но скоро все изменится… И ты все поймешь.
— Да, конечно.
— Все будет хорошо.
— Да, обязательно.
Он быстро собирается, наклоняется поцеловать меня, глубоко и жадно, шепчет:
— Я скоро.
Я киваю.
Слушаю, как хлопает входная дверь.
Подхожу к окну, наблюдаю, как выруливает со двора его красный красивый байк.
И нет. Не плачу.
Смысл в слезах, если уже разбилась?
Одеваюсь, прихватываю сумку и документы, вынимаю симку из телефона и бросаю на тумбочку.
Разбиваться, так на самые мелкие осколки. Чтоб потом не трудиться.
Не склеивать.
Когда работа имеет тебя
— Так, премии за двойные, что тебе насчитали уже в бухгалтерии, я снимаю, — скрипит Васильич, а я не выдерживаю, кривлюсь презрительно.
— И не надо мне тут морды свои демонстрировать! Девочку свою пугай, — все на той же ноте продолжает начальник, — за дело получаешь. Не будешь больше с радаров пропадать. Протокола не помнишь? Пока ты на внедрении, постоянно на связи должен быть.
— Я и так был…
— Все, щенок, завершили, некогда мне тебя воспитывать, — круглит нравоучения Васильич и приступает к основной части представления, — по планируемой операции…
— Васильич, а как вы меня вычислили? — не удерживаюсь я, прикидывая, где прокололся со Светочкой и вспоминая свое охренение, когда она передала мне трубку сегодня вечером.
— А ты думаешь, самый умный, что ли? — сбивается с настроек Васильич, оглядывая меня так, словно я не человек, а, например, таракан необычной расцветки. Вроде и прикольно, но гадливо.
Я молчу, уже понимая, что зря спросил. Ничего, кроме очередной порции пиздюлей, не словлю, похоже.
— Хотя… Судя по тому, что ты умудрился дочку Старицкого поиметь… Ты точно редкий дурак, — продолжает Васильич, добивая меня и одновременно вызывая протест, потому что сам я знаю, насколько дебил в этой ситуации. Но куда деваться, если никак без нее? Если без нее — вообще все серое и пустое? О как, Макс, а ты романтиком заделался…
— Вся контора в курсе, что он с нее пылинки сдувает, — продолжает Васильич, — насмотреться не может. Зовет принцессой, прям не стесняясь никого. А тут ты со своей рожей уголовной вперся в святая святых…
— Мое дело, обсуждать не собираюсь, — бурчу я. Тоже мне, Америку открыл…
— Ну да… Только, когда тебя Старицкий будет тонким слоем по асфальту размазывать, мне придется что-то решать… Зря я, что ли, столько усилий с тобой, кобелем шелудивым, трачу…
— Не придется. У нас все серьезно, я на ней женюсь.
Васильич смотрит на меня целую минуту поверх очков с непроницаемым лицом, а потом роняет:
— Дурак.
Выдыхает и прежним скрипучим тоном продолжает, словно не было этого лирического отступления:
— Итак, по ситуации. Фигурант должен поверить, что у тебя свои планы насчет бизнеса, что ты хочешь уйти от Ворона. Причины?
— Ворон ущемляет меня в доле, — с готовностью отвечаю я, тоже переключаясь в работу, — все делаю, новые варианты сбыта ищу, а он вообще не собирается поднимать мне процент.
