— Нет, — наконец отвечает брат, вздыхает, косится на дверь, — сейчас мама и папа…
— Не надо мне маму и папу. Макс где?
— Макс… В другой больнице.
— Витя… Я же узнаю. А еще я папе про тебя все расскажу.
— Что именно? — нехорошо щурится он. Витька терпеть не может манипуляции, ненавидит их. И, наверно, считает, что мне реально нечего ему противопоставить.
Но мне есть что.
— Что ты меня покрывал. Зимой, когда я таблеток наелась и устроила… Все это. И потом тоже.
— Света… У тебя с головой как? Сильно ударилась? Говорят, повреждение барабанных…
— Нормально у меня все с головой! — рявкаю я и морщусь от прострелившей уши боли.
— Тогда… Ты же понимаешь, что в первую очередь это на тебе отразится?
— Не больше, чем на тебе. Представляешь, в какой ярости будет папа…
— Да он тебя дома запрет, дура! — рявкает Витька, не выдерживая больше, — и не выпустит из дома, пока тебе пятьдесят не исполнится!
— Выпустит! Рожать в роддоме буду!
И вот в этот момент я впервые увидела, как мой несгибаемый брат сереет. Сашка, правда, говорила, что он на ее родах серый был, но я же не присутствовала…
А тут прям наглядное пособие…
— То есть… Ты хочешь сказать…
— Тугой ты, братик, — язвлю я, не сдерживаясь уже. Достал потому что. И не жалко его нисколько.
А нечего козни сестре строить и гадости всякие про Макса говорить…
Удивительно, а ведь я поверила, дура! Это же братик мой старший! Он же не может сказать неправду?
Ну, по совести, Витька сказал правду. Но не всю. И так это сделал, так все вывернул… Черт, я ненавижу теперь и службу его дурацкую, и манеру все делать так, как ему выгодно!
Это сейчас его мотивы для меня яснее ясного, а тогда… Господи, сколько нервов, сколько проблем из-за этого всего! Как я себя изводила, страшно подумать! И Макса изводила!
Он, конечно, тоже хорош, жук, ни слова ведь не сказал!
Но, как объяснил тот приятный пожилой мужчина, назвавшийся Павлом Васильевичем, его начальником, Максу нельзя было ничего никому говорить. Просто нельзя.
Вот он и молчал.
Во вред себе.
И мне!
Но Витька-то мог сказать хотя бы то, что Макс в системе! Я бы сама додумалась уже до всего остального! Не тупая же!
Но Витька молчал, сказал только то, что посчитал нужным, гад.
И теперь пусть страдает.
Да, мстю и мстя моя страшна и коварна. Я его еще Сашке вложу. Пожалуюсь. Она ему устроит вечер встречи со своими старыми друзьями: членом и рукой!
Потому что нельзя так поступать, нельзя! Видел, в каком я состоянии, и все равно!
Сам-то, что характерно, когда папа взбрыкнул против Сашки, так на дыбы поднялся, что рычание по всему городу разносилось!
Ему, значит, можно по душе и сердцу выбирать, а мне — нет?
Это что за дискриминация такая?
Я ему сейчас устрою революционные действия в одной отдельно взятой палате! Пусть только не скажет мне, где Макс!
— Сволота Курагин, — скрипит зубами Витька, — предупреждал же, как человека…
— Не твое дело. Меня почему-то никто не спросил, чего я хочу! А теперь я вас спрашивать не буду. Мы с Максом поженимся. Он мне предложение уже сделал.
Ну… Макс, конечно, предложения не делал, но сделает. Конечно, сделает.
— То есть, он в курсе про… Ребенка? — уточняет Витька.
— Нет, — признаюсь я, — не в курсе.
— А ты уверена…
— Пошел ты нафиг!
— Так… Папа и мама идут, — Витька косится опять на дверь, торопливо добавляет, — Макс твой здесь, на четвертом. Но ему вставать нельзя. Контузия.
Больше он ничего не успевает сказать, потому что в дверь входят мама и папа и начинается концерт по заявкам ближайших родственников.
Мама плачет, папа молчит и сурово хмурится. Чувствую, все ответственные и неответственные лица уже огребли по самое не балуйся.
И мне никого не жаль.
Вообще.
Мне хочется быстрее выпроводить всех и пробраться на четвертый. К моему Максу. Защитнику и спасителю, в очередной раз умудрившемуся вытащить меня из лап гибели.
Мне нужно ему много сказать.
Например, о том, какой я была дурочкой все это время. Не верила ему. А надо было, надо! У меня такое впервые, такие эмоции, такие чувства. Надо доверять себе, своему сердцу. Своему мужчине верить.
Я за эти несколько дней, когда он пропал, а потом по городу прошла волна арестов наркоторговцев, буквально под воду ушла. На глубину. Ничего не соображала совершенно.
В такой растерянности была, не понимала, что делать. Звонить ему? А вдруг его арестовали? Надо было узнавать у Витьки, но я… Боялась. Просто боялась узнать правду. Узнать, что его арестовали, что его будут судить.
Он говорил, чтоб я верила. Что он все решит. Что все будет хорошо.
Хотелось кричать от боли и гнева: «Это твое хорошо, Макс? Правда? Это???»
Я не могла ходить в универ, буквально на уши вставший, наверняка, после таких событий.
Узнала только у Вали, что Макса никто не видел с того самого дня, как мы с ним на третьем этаже…
Пятьдесят раз на дню набирала его номер и… не звонила. Плакала опять, как дура. Как совершенная дура!
Перепады настроения фигачили совершенно дикие, а еще были дополнительные признаки, чтоб начать переживать.
Я выскочила в аптеку, купила тест, забежала в торговый центр в туалет… И потом долго, не веря, смотрела на две розовые полоски…
И прислушивалась к себе. Что ощущалось? Не страх, нет. Настороженность и … Радость.
Теперь, как бы дальше ни сложилось, у меня появилась вещественная память о моей первой безумной любви.
Я вышла из торгового центра и пошла вперед по улице, щурясь на осеннее солнце и машинально трогая плоский живот.
Кто это будет?
Наверно, девочка. С моими глазами. И темными волосами Макса. Красивая куколка. Радость для меня, для дедушки и бабушки… И для папы. Надеюсь.
Мысли были совершенно не тревожными, словно маленькая часть Макса, живущая во мне, если верить тесту, уже вторую неделю, настроила на позитивный, радостный лад. Как-то верилось, что все будет хорошо.
Макс же обещал…
Я шла, улыбаясь, заглядывая по пути в какие-то небольшие магазинчики, просто на витрины бездумно посмотреть, посидела в маленьком кафе, попила зеленый чай, поизучала опять номер Макса на телефоне, но решила пока не набирать.
Я его обязательно увижу. И тогда скажу. Хочется его глаза видеть.
Впереди был какой-то ювелирный, и мне захотелось зайти.
Зашла…
И вот теперь, после визита начальника Макса, успевшего, непонятно каким образом, попасть ко мне раньше брата и родных, я сопоставила, как говорит папа, хрен к носу, и поняла, что все это время меня водили за этот самый нос. И водил один наглый хрен. Родственничек…
Ну ничего-ничего…
Мама и папа ушли, наверно, разговаривать с врачами, хотя вообще не пойму, зачем. У меня все хорошо, уши в порядке, про ребенка я сразу сказала медсестре, что у меня кровь брала, и чуть позже врач подтвердил, что все в порядке. Срок маленький очень, надо только следить.
Я тихонько встаю, накидываю больничный халат на сорочку, выхожу в коридор, оглядываюсь и торопливо топаю в сторону лестницы. Четвертый — это надо мной как раз.
Палату Макса нахожу сразу, просто на посту спрашиваю.
Захожу и замираю.
Мой спаситель лежит, повернув голову к окну, и, кажется, спит…
Блин, зачем я сейчас пришла? Пусть отдыхает. Витька сказал, контузия…
Жадно вглядываюсь в неподвижно лежащую фигуру. Надо выйти… Потом…
— Светик?
Черт!
Отпускаю уже ухваченную ручку двери, поворачиваюсь. Смотрю.
— Светик мой… Пришла… Иди сюда.
Иду, молча, только чувствую, что слезы по щекам текут. Реакция дурная такая у меня.
Надо много сказать. Надо про ребенка…
Неожиданно появившаяся из-под простыни рука, хватает меня и роняет прямо на грудь моего спасителя.
— Ой, — упираюсь, шепчу растерянно прямо в горячие губы, — ты что? Нельзя же так резко. У тебя контузия…
