На краю стола стоит маленькая фарфоровая чашка, от которой идёт пар, разносящий по комнате аромат персикового чая. Рядом несколько книг с жёлто-коричневыми страницами и изрядно потрёпанными обложками. Прямиком из библиотеки — она сама об этом рассказывала пару дней назад.
— Я закурю? — спрашивает, просто чтобы забить чем-нибудь вязкую тишину. Руки тянутся к карманам брюк, взгляд упирается в подоконник, прикрытый тонкими цветастыми занавесками. Непривычно видеть их по эту сторону окна.
— На улице уже холодно. Не открывай, — растерянно бормочет она, видимо, успев перехватить его взгляд в сторону окна. Отворачивается, изображая заинтересованность чем-то на своём столе.
От злости руки трясутся и не сразу справляются с колёсиком зажигалки. Интересно, она правда не замечает, насколько он вне себя последние несколько дней? Или просто предпочитает не замечать? Так же, как они оба предпочли прикинуться, будто не ебались на этой самой кровати месяц назад.
— У тебя есть идеи по поводу расстановки пар? — бросает через плечо коротко, приглушённо, будто боится спугнуть его слишком громким голосом.
Воздух наполняется терпким сигаретным дымом. Ему резко становится слишком плохо, чтобы продолжать бояться испортить всё ещё сильнее.
— Да. Есть несколько идей, — с губ срывается злобная усмешка и он замечает, как от его тона она испуганно дёргается.
Злость заполняет лёгкие кипящей смолой, расползается по венам смертельным ядом, пожирает мозг огромным паразитом. Злость управляет его мышцами, вырабатывается иммунной системой и даже заполняет член, обеспечивая болезненную эрекцию.
Потому что всё их прекрасное равновесие полетело к чертям, стоило появиться третьему. Тому, над чьими шутками она тоже смеётся, и всегда как будто немного громче, дольше, ярче. Тому, кому улыбается и посылает взгляды украдкой, смущаясь уж слишком часто, сильно, наигранно.
Про того она не говорит «мы просто друзья». Не говорит вообще ничего, как если бы не происходило никаких событий, приводящих его сейчас в лютую, неконтролируемую ярость. И это бесит ещё сильнее, ведь это молчание должно было оставаться принадлежащим только им двоим.
А она должна была принадлежать только ему и никому больше.
Его взгляд скользит по тонкой, хрупкой фигуре. Со спины она напоминает ребёнка: острые плечи и локти, узкие бёдра, худенькие ноги. Светлые волосы распушились и забавно торчат во все стороны. Белоснежная рубашка кажется ей настолько большой, что воображение услужливо подкидывает мысль о том, что его рубашка смотрелась бы на ней примерно так же.
Он громко выдыхает и тушит сигарету. Возбуждение становится настолько явным, что ей достаточно просто обернуться, чтобы заметить как брюки топорщатся бугром.
Но она не оборачивается, а у него внутри разрастается самая настоящая тьма, способная уничтожить всё живое. Чёрная субстанция питается его злостью, его неконтролируемым, постоянно неуместно возникающим желанием снова поиметь её любой ценой, его самообманом, вскрывающимся каждый раз, когда пальцы обхватывают до сих пор хранящуюся в кармане заколку.
— Думаю, можно поставить вместе вот этих, — он подходит к ней и останавливается прямо за спиной, пальцем наугад указывает на какие-то фамилии из лежащего на столе списка. Теперь всё стало идеально: от неё пахнет книгами, персиком и сигаретами. Его сигаретами.
— Но они уже…
— Не важно, — перебивает её, громко выдыхает прямо на ухо, почти стонет. Одно быстрое движение вперёд и он вжимается в неё всем телом, перехватывает рукой поперёк живота, не позволяя от неожиданности упасть прямо на заваленный чем попало стол. Напряжённый член упирается ей куда-то в район поясницы, дыхание сбивается, а свободная ладонь осторожно поглаживает её пальцы, до сих пор сжимающие тот самый карандаш.
«Ты не представляешь, как мне это нужно» — хочется сказать ему.
«Ты не представляешь, как сильно я тебя хочу» — пульсирует синхронно в висках и внизу живота.
«Ты не представляешь, насколько мне дорога» — необходимо услышать ей, чтобы перестать дрожать с ним в унисон.
— Расстегни, — собственный шёпот кажется ему незнакомым и инородным, пока пальцы теребят маленькие непослушные пуговки на её рубашке, на которые не хочется тратить своё время. Губы обводят контур мочки, еле касаясь, опускаются чуть ниже, оставляют мимолётные поцелуи вдоль шеи, пока не упираются в хлопковый воротничок. Выходит оттянуть его вбок достаточно, чтобы тут же прижаться к плавному изгибу около ключицы и прикусить нежную кожу зубами, посасывать её, усердно облизывать.
Должны остаться следы. Очень много следов. Он хочет каждым своим прикосновением клеймить её кожу, как калёным железом.
Замечает, как её руки тянутся вверх, расстёгивают рубашку. Так долго, что хочется застонать от нетерпения, просто рвануть тонкую ткань, наслаждаясь звуком скачущих по полу пуговок. Но это будет совсем не то. Тут — покорность, податливость, немое согласие со всем, что ему взбредёт в голову с ней сделать.
Власть. Иллюзия власти.
Потому что в следующий раз, когда она будет флиртовать с другим, ему всё равно останется только сжимать кулаки от злости и вспоминать, как она снова позволила себя выебать.
Губы движутся вдоль линии плеч, оставляют красные следы укусов, чуть влажные от слюны. Полы рубашки наконец распахнулись, открывая вид на светлую кожу с россыпью маленьких родинок. Он отодвигает чашечки молочного кружева и обхватывает ладонями маленькие полушария груди, шумно выдыхает от потрясающего ощущения твердеющих под руками сосков.
Волнистые пушистые пряди лезут прямо в лицо и щекочут, но вместо того, чтобы отстраниться, он ещё сильнее зарывается в них носом. Дышит её запахом, прогоняет его через себя, как чистый наркотик, от которого окончательно слетают тормоза.
Пальцы зажимают сосок и с остервенением выкручивают его, выдавливая из неё тихий, жалобный писк. Он расстёгивает молнию и слишком свободные для её тонких ног брюки мгновенно падают вниз, оседая на полу бесформенной чёрной кучей. Рука скользит по внутренней поверхности бедра, подбирается к самому краю трусиков и вновь спускается ниже, поглаживая костяшками покрывшуюся мурашками кожу.
— Я… — пытается что-то сказать она, но прерывается и приглушенно вскрикивает от очередного укуса в плечо, оказавшегося слишком сильным даже сквозь рубашку. Пытается схватить его за руку, начинающую оттягивать край трусиков, но он ловко переплетает их пальцы, сжимает их сильно, в жесте немого отчаяния и захлёстывающей злобы. Управляя её ладонью, заставляет неловко подхватить со стола карандаш и, найдя в списке фамилий ту самую, яростно зачёркивает.
— Без него же будет лучше? — спрашивает осторожно, нежно, а под внешним мягким шёлком голоса всё равно проступает ледяная сталь. Он сделает всё, чтобы она поняла свою ошибку и не смела никогда больше повторять.
Вот его главная идея по поводу пар: не допускать в них присутствия третьего. А он до сих пор будто маячит где-то поблизости, улыбается белозубо, свободно кладёт руку ей на плечо и беспрепятственно поглаживает загорелыми пальцами.
— Или ты хочешь его оставить? — он закипает изнутри, от ярости вперемешку с возбуждением слегка потряхивает. Отпускает её руку, чтобы жёстко надавить ладонями на плечи и вынудить облокотиться на стол, прогнувшись в пояснице. Трётся промежностью об соблазнительно оттопырившиеся ягодицы, кончиком языка обводит первые позвонки, выписывая на них причудливый узор.
Ответа до сих пор нет, и он отстраняется ненадолго, расстёгивает собственные брюки и стягивает вниз сразу вместе с бельём. И замечает краем глаза, как она выгибается и пытается взглянуть на него через плечо.
— Не хочу… его, — она выдыхает резко, очень громко, будто захлёбывается своими словами, и когда его ладони снова ложатся на её грудь и опускаются вниз, поглаживая тело, она начинает дрожать.
— Это хорошо, — он успокаивающе целует её в шею, снова ласково и аккуратно, чуть облизывая уже проступившие у самого основания засосы. — Это правильно, — пальцы ныряют под трусики и проводят между ног, просто чтобы удостовериться в очевидном. Горячо и очень мокро.
