но нам, кажется, удалось.
21
Вот фотография, где он – горец в бурке и белой рубашке у белой мазанки, а вдалеке горы. Или вот эта – он переворачивает шампуры, а я стою и держу тарелки, много тарелок, мне не хватает рук, я прижимаю тарелки подбородком и коленом, мы оба хохочем.
За столом говорили по-армянски, а я не понимала ни слова. Его друг, директор местного музея, начал было переводить для меня, но потом махнул рукой:
– Обсуждают производственные проблемы, – говорил он мне на ухо. – Ничего интересного.
Я ему не верила, мне казалось, что насмешничают надо мной, а я не понимаю и улыбаюсь в ответ как последняя дурочка.
– О чем говорят сейчас? – приставала я к директору музея. – Я по лицам вижу, что не о делах!
– Сейчас ругают турок, – отвечал директор музея.
– Конечно! – подтверждал он, появившись как из-под земли и выхватив у меня из рук нож. – Лаваш едят руками.
– Знаю, – хмурилась я. – И что говорят про турок?
– Про турок? Ах да, – улыбался он. – Я тебе не рассказывал? Когда я приехал в Москву, поступил в институт и поселился в общежитии, к моему однокурснику приехала из Армении мать. Он женился, у него родился сынок, и надо было присматривать за младенцем. Вот он и вызвал мать. А старушка стала приглядывать за нами не меньше, чем за ребенком. Мне только исполнилось двадцать! Я пил, гулял, шлялся по кабакам и легкомысленным женщинам. Старушка долго смотрела на меня, укоризненно качая головой, а потом сказала: «Мальчик, ты себя нехорошо ведешь. Куда мама твоя смотрит?». – «У меня нет матери», – наврал я. – «Я сирота». – «Бедный ребенок!» – воскликнула старушка. – «У нас мачеха», – добавил я. – «Несчастное дитя!», – всплеснула старушка руками. – «…И она турчанка», – закончил я. – «Ох, вот это горе так горе! Мать умерла, мачеха в доме, да и та турчанка!», – покачала головой старушка, совершенно убитая моими откровениями. – «Неси рубашку, я тебе поглажу… Ты голодный?».
22
– Когда-нибудь мы друг друга выбросим в окошко, – говорил он, ухмыляясь в усы. – Есть такая армянская поговорка: две горячих головы в одном казане не сварить.
Но не это стало причиной нашей последней размолвки. Поводом к ней послужил какой-то пустяк, я даже не припомню, какой именно.
Я по своему обыкновению фыркнула и ушла, он замолчал. Я ожидала, что он позвонит мириться, и мы посмеемся вместе. Но его молчание затягивалось, я проверяла телефон каждые полчаса. Но он не звонил.
Приближался Новый год. Измученная ожиданием, я решила наплевать на гордость и позвонить ему сама, потому что ждать поздравления в канун праздника и не дождаться – хуже нет.
Его мобильный был выключен, и я набрала рабочий номер.
Ответила секретарь.
– Георгия Васильевича, пожалуйста, – сказала я ледяным тоном. – Будьте любезны.
В ожидании ответа я уже открыла рот, чтобы сказать ему: «Долго ты собираешься молчать?», но секретарь оборвала меня:
– Георгий Васильевич умер.
Я сначала почувствовала, как из глаз моих потекли слезы, и только потом поняла, что плачу.
– Когда? – спросила я.
– Два месяца назад, – ответила секретарь. – Вы по какому вопросу? Я могу соединить с заместителем.
– А что с ним случилось?
– Сердце, – ответила секретарь. – Вас переключить на заместителя?
– Нет, не надо, – пробормотала я. – Я по личному вопросу.
– Вы знакомая Георгия Васильевича? – вдруг спросила секретарь. Очевидно, я была далеко не первой звонившей, но из множества его женщин я определенно хватилась позже всех.
– Нет, мы мало знакомы, – соврала я. – Я, видите ли, проездом в Москве, меня просили ему передать…
– Если что-то важное, я могу дать координаты семьи, – проявила участие секретарь.
– Нет, спасибо, ничего не надо, – и я повесила трубку.
23
Его больше нет в моей жизни, нет в телефоне, нет в интернете. Его и на белом свете нет. Его имя осталось в старой записной книжке, полной людей, с которыми я больше никогда не увижусь, он там первый, на букву «А». Там есть адрес, где сейчас живет его старшая дочка, номер рабочего телефона, на который сейчас отвечает его заместитель и позывные его аськи, бездыханного скелетика – ей не пользуется никто.
У меня остались три его картины, но я не могу повесить их на стену.
И одна его шутка – зато это самая смешная шутка из всех, которые я слышала в жизни.
Эта шутка заставляла меня улыбаться в самые горькие и несчастные минуты, я вспоминала ее в приемном покое детской больницы, в одиночестве, в предательстве, в обиде и пустоте. Я вспоминала эту шутку, смешнее которой нет ничего на свете, и начинала хохотать, закрыв лицо руками.
Я расскажу ее – вот эта шутка.
«Поехали со мной к морю. Покатаешься на верблюде и на армянине».
