— И немцы всякие бывают,— ответила спокойно Настя. — А Пауль чем не жених?
— Так ты что, влюбилась в него?
— И сама не знаю. Нравится он мне.
— Эх, Настя, Настя! И к чему тебе этот немец? Хоть он и за нас теперь, отвернулся от Гитлера, но все же вроде бы не наш. Чужой он, Настя! Ох, чужой! Закончится война, и уедет в свою Германию, у него небось невеста там. Ждет его. А ты что? Нужна ему, что будешь?
— Нужна, не нужна... А если у нас любовь? Если люблю я его, Акулина Николаевна? Люблю — и куда теперь денешься? Может, судьба это моя?
— Но ведь не русский он. Чужеземец. Увезет в разбитую Германию, а душа твоя по родине страдать будет. Измаешься, истоскуешься. Или он здесь будет жить, в России?
— Ничего я еще не знаю, Акулина Николаевна. Ничего-то, ничегошеньки. Война полыхает жарким, смертельным пламенем. А что с нами будет? Останемся ли живы?
— Вот то-то и оно, дорогая моя. Что с нами-то будет — одному богу известно. А может быть, и он, всезнающий и всевидящий, ничего не знает. Однако ты с этим немцем будь осторожней. Хоть и считают вас женихом и невестой, но ты, Настенька, в свою родную сторону гляди. Та сторона — чужая, а тут у нас — своя. И жених тебе отыщется в своей стороне. Обожди моих сынков. Может, живы останутся. Теперь уж недолго ждать. Новгород освободили, и Псков скоро советским будет. Тогда и мои сыны объявятся. Сердечко чует, что живы они.
А Ксенофонтыч вел разговоры с Настей другого порядка: секретничал с ней в боковушке, садился степенно на лавочку, поглаживал бородку и, приподняв очки, внимательно смотрел Насте в глаза. Однажды он сказал:
— Ты вот что, дочка, запомни и передай туда, куда надо. У деревни Першово скопление немцев большое. Человек триста и танки — штук сорок. Куда они двинутся, пока неизвестно. И в городе объявилась новая часть. Тоже, видать, к фронту ее двинут. А фронт у них трещит по всем швам.
— А ведь скоро теперь, Ксенофонтыч, скоро освободят и Псков? — спросила Настя и, затаив дыхание, ждала ответа.
Ксенофонтыч молчал, размышлял о чем-то, томил Настю своим молчанием, шамкал
губами, смотрел на нее словно бы отчужденно. Затем свернул самокрутку, прикурил, затянувшись, долго кашлял и, погладив седую бородку, сказал:
— Скоро, скоро, Настя, но эта скорость будет длинная и жестокая. Томительная скорость. Не хочет отступать вражина. Огрызается. Зубы клыкастые, кусачие. Много еще погибнет людей, ой как много!
— Но теперь-то уж легче. Мы наступаем,— стала сражать старику Настя. — На нашу улицу пришел праздник. Ведь так, Ксенофонтыч?
—- Так-то оно так, но расслабляться рановато. Помогать надо фронту. Всем, чем можно. И здесь вот. Везде должны быть наши глаза, внимательные и всевидящие.
Он опять замолчал, и Настя подумала о Ксенофонтыче уже с такой любовью, с таким уважением, что не могла сдержать своего порыва, обняла старика, поцеловала в щеку:
— Спасибо тебе, Ксенофонтыч, огромное спасибо!
— За что спасибо-то? — спросил он, и снова лицо его посуровело.
— За все,— ответила Настя. — Если б не ты, Ксенофонтыч, пропали бы мы — и Пауль, и Паня, и я...
— Ну, и тебе спасибо, дорогуша. Спасибо на добром слове. Останемся живы — отметим победу. Обязательно, Настя, отметим. По чарочке выпьем. Уж так и быть. У меня бутылочка припрятана в подвале. Пускай лежит до победного дня.
Настя прочно вживалась в местную жизнь. Немецкие офицеры наперебой ухаживали за ней, приглашали на пирушки и весело болтали обо всем. Она узнавала все новые и новые данные о перебросках войск, помогли Ксенофонтыч, Пауль, и дело шло, как по конвейеру, без остановки. И только Акулина Николаевна чаще всех была встревоженной: она не участвовала в этой тайной работе, но сердцем своим чувствовала, что муж, Настя, Пауль и другие знакомые и незнакомые ей люди спаяны одной какой-то неведомой клятвой, соединены единой цепью и шагают над пропастью, а куда они идут — она только смутно догадывалась.
В минуты смятения и тревоги она с опаской смотрела на постояльцев и в душе таила одну только мысль — скорей бы снялись с квартиры: недалеко до беды. А с другой стороны, она и гордилась тем, что муж ее помогает фронту, помогает, может, сыновьям своим, которые где-то там, на фронтах, уже теснят ненавистного врага. И вдруг вот откроется дверь — на пороге появится старший Семен, затем Василий, а за ним и Алексей. Все живы, целехоньки, с наградами...
А приходили не сыновья, приходил Пауль, иногда встревоженный. На железной дороге действовала группа подпольщиков, он уже связался с некоторыми товарищами, но гестапо не дремало. Велись аресты, попал под подозрение немецкой жандармерии и Пауль. Его вызывали в гестапо, спрашивали, откуда явился, проверяли документы, и он вот-вот ожидал ареста.
И чем ближе продвигалась Красная Армия к городу, тем большее беспокойство охватывало оккупантов. На улицах была суматоха: различные службы разбитых на фронтах частей заполняли город, вносили с собой неразбериху и панические настроения. А население ждало избавления от рабства, и жадно воспринималась каждая новая весть.
Настя была в приподнятом настроении. Наконец-то! В Большом Городце, видимо, уже по всем законам действует Советская власть. Вот бы туда улететь хотя бы на один денек, повидать мать, односельчан...
Однажды утром она шла на биржу труда, припечатывая подшитыми валенками рыхлый
снежок, выпавший ночью. На улице едва брезжил рассвет. Подойдя к бирже, она увидела группу немецких офицеров, они оживленно о чем-то разговаривали. И вдруг — о ужас! Среди них был обер-лейтенант Швебс, тот Швебс, который в Острогожске возглавлял биржу труда. Она увидела его одутловатое лицо, которое он неожиданно повернул в ее сторону, масленые глазки сузились — он о чем-то напряженно думал. Увидев Настю, Швебс несколько мгновений напрягал память, потом вспомнил, что это его бывшая сотрудница, та, что выкрала списки, и, что-то буркнув своим коллегам, решительно направился к Насте. Она хотела было бежать, но поняла, что это бессмысленно, и приготовилась разговаривать с офицером.
— Как вы сюда попали? — спросил он. — И что тут делаете?
Настя как можно спокойней ответила:
— Приехала к родственникам. На работу хочу устроиться...
— На работу? Вы же сидели в тюрьме?
— То была ошибка, обер-лейтенант. Меня выпустили. Вы сами знаете, как я безупречна.
— О, да-да,— пробормотал он, и по лицу его — она заметила — все же пробежала тень сомнения. Он, видимо, хотел что-то предпринять, но тут подошел другой офицер — ее знакомый, с которым два дня назад в кабаре она пила шампанское. Это был Вилли Краузе, капитан, лет тридцати, маленького роста, рыжий. Он приставал к Насте с любовью, угощал ее шоколадом и весело болтал всякие пошлости. Она просила его подыскать работу, и вот теперь, как нельзя кстати, такая встреча.
