Её заметили домочадцы. Шёпот, охи, ахи… Началось. Ждана поморщилась и, не отвечая ни на чьи вопросы, прошла в свою комнату, в которой совсем ничего не поменялось за время её отсутствия: те же подушки, те же кружева на девичьей постели под расшитым золотыми звёздами навесом, украшенный янтарём столик для рукоделия, прялка, золочёное кресло у окна со скамеечкой для ног и медвежьей шкурой вместо ковра… Даже не верилось, что она когда-то жила во всей этой ненужной, тщеславной и пустой роскоши. Оказалось, без всего этого прекрасно можно обходиться – это Ждана поняла за время жизни в Белых горах. Она отвыкла от слуг, от показного блеска: домом и кормильцами ей стали горы, лес и озеро. С детства мать учила её, что роскошь – лишь шелуха, не стоящая привязанности, но только на собственном опыте Ждана смогла это прочувствовать и в этом убедиться. И вот теперь все богатства на свете она была готова променять на скромный домик в лесу – лишь бы рядом были любимые глаза.
«Ждана, доченька! Ты чего это вернулась? Понадобилось что? Или… Ты не захворала часом, нет?»
Беспокойство матери только причиняло боль и раздражало. Ждана сидела в кресле у окна каменным изваянием, а перед её глазами качались колючие, взъерошенные гривы вольных сосен, сияли снежные шапки на вечных памятниках Ирмаэлю, Сугуму и Нярине, танцевали стройные ноги Лесияры в красивых сапогах.
«Дочка, что случилось?»
Глаза матери с лучиками морщинок. Странное чувство, будто она вернулась из другого мира, не покидало Ждану. Все, кого она знала прежде, представали перед нею словно в первый раз, и она подмечала в них новые черты. Вот например, она и не подозревала, что мать уже такая… пожилая. А ведь ей было всего сорок лет. Для мужчины – расцвет, а для женщины – конец её бабьего века. А женщины-кошки – вечно молодые, вечно сильные… На родине Жданы бытовало обыкновение: если девка не вышла замуж к восемнадцати годам – всё, считай, старая дева, тогда как дочери Лалады начинали искать свою суженую только с тридцати пяти. А что теперь оставалось Ждане?
«Свадьбы не будет, матушка. Я ошиблась».
Мать лила слёзы, а у Жданы они иссякли. Не она сама превратилась в гору, а её душа окаменела и застыла заснеженной глыбой под холодным небом. Что ей вся эта золотая шелуха, если нет самого главного огня, поддерживающего жизнь – любви?
Потом настал черёд объясняться с отцом. Он обрушил на её голову страшное и тяжёлое, как топор палача, слово – «позор». Помолвка была совершена на глазах у сотен людей, отпразднована с княжеским размахом, и всё это обратилось в прах. Отец чуть не сломал Ждане пальцы, срывая с её руки кольцо: он хотел немедленно отправиться к Твердяне и Младе, чтобы лично поговорить обо всём, извиниться за непутёвую дочь и, если удастся, вновь всё наладить, но Млада оказалась права. Ни в чьих руках, кроме самой Жданы, кольцо больше не действовало. Отец остыл и махнул рукой, поняв, что исправить здесь вряд ли что-то удастся. «Позор» – крупными буквами выжег он на сердце дочери. Расстроившаяся свадьба – дурная слава для невесты. «Значит, с гнильцой яблочко-то», – решат люди, а каждому ведь не объяснишь, что да как… Непутёвая девка – кто такую возьмёт замуж?
«Как я людям в глаза смотреть буду?» – сокрушался Ярмола Гордятич.
Осень одела сад в яркий наряд, и Ждана, остановившись у пруда, поникла с распущенными косами над тёмной водой, как окаменевшая берёза. В водном зеркале ей мерещились отражения островерхих елей и горных склонов, а потом вдруг она увидела Лесияру. Та стояла на другом берегу и манила Ждану к себе, и в движении её губ девушка читала слово «люблю». Забыв, что кольцо она оставила дома, Ждана шагнула в привычно колышущуюся волнами гладь… только не воздуха, а воды. Хоть и умела она плавать, однако от неожиданности едва не захлебнулась; к счастью, дворовые слуги вовремя подоспели и вытащили её – мокрую, с безумно сверкающими глазами, бормочущую что-то бессвязное. Потом она обсохла и пришла в себя, но слух об этом происшествии не мог не разнестись. Стали поговаривать, что дочь Ярмолы Гордятича хотела утопиться, потому что якобы зачала ребёнка не от своей наречённой избранницы, что и стало причиной расстройства её свадьбы. Когда эти россказни дошли до самой Жданы, она только хмыкнула. Молча слушая упрёки отца, она думала о чём-то своём…
«Ославилась! Опозорилась! – кричал отец. – Что теперь мне с тобою делать? Людям рты не заткнёшь… Позор на всю семью… И на мою седую голову!»
Но какое было дело осени до слухов? Она тихо роняла листья в пруд, и склонившиеся над ним берёзы словно пытались высмотреть в его тёмной глубине какую-то тайну. Сидя на берегу, Ждана расчёсывала волосы и, найдя несколько седых нитей, не стала их выдёргивать, а пустила деревянный гребешок по воде…
Потом она сделала странную вещь: пришла к отцу на приём вместе с остальными просителями. Расхаживая среди важных бородатых мужчин, ожидавших своей очереди, она улыбалась всем причудливой улыбкой. В руке она сжимала свёрнутый в трубочку чертёж. Отец удивился и насторожился, когда она вошла.
«Что это значит? – нахмурился он. – Ты зачем явилась?»
«Батюшка, ну, может же быть у меня к тебе дело! – сказала Ждана. – Ты ведь по окончании приёмных часов дела не обсуждаешь, вот и пришлось действовать таким макаром. – Она развернула перед отцом чертёж – точнее, рисунок небольшой каменной постройки. – Построй мне гробницу, вот такую. Из камня: он долговечнее дерева. Пусть она стоит у пруда, среди берёзок. Внутри будет каменный гроб, выстланный изнутри можжевеловыми ветками».
Отец даже поперхнулся.
«Ты совсем рехнулась? Зачем тебе, живой, гробница?»
«Батюшка, так всё равно уж я для вас с матушкой – не живая, – улыбнулась Ждана, поблёскивая большими, до странности спокойными глазами. – Позор семьи. А позор лучше прятать… Вот и похороните меня. Нет меня – нет позора».
Ярмола Гордятич сначала побагровел, потом побледнел. Скомкав листок, он поднёс его к пламени свечи и бросил вспыхнувший комок в печь. Потом велел двум своим писцам выйти, после чего трясущейся рукой забрал бороду и проговорил:
«Ох, беда мне с тобой, дочка, беда… Ты нарочно, что ли, всё это делаешь? Ведёшь себя так, чтоб о тебе судачили? Вот эти два молодца, которые только что за дверь вышли… Наверняка уже болтают там с людьми. А те своим знакомым расскажут байку про то, как дочь Ярмолы Кречета разума лишилась и пришла просить себя заживо похоронить… И пойдёт очередная сплетня по городу. – Тряхнув седеющими кудрями, Ярмола Гордятич досадливо махнул рукой. – Иди-ка в свои покои и выбрось эту блажь из головы».
