Благодетель мой сначала заупрямился и сказал, что не знаю я, чем рискую, отдаваясь в чужую семью. И все уговоры мои и слова о любви на него не действовали до тех пор, пока сын его, Семен Петрович, не заступился за меня, сказав, что жениться он на мне против воли моей не желает, а воли моей теперь на то нет, так как сердце мое отдано другому. Петр Федорович много ругался и злился, сказав напоследок, что у молодых лишь дурость в голове и что я не его дочь и блюсти моей жизни он не намерен, и предрек мне погибель через эту любовь и мое непослушание.
Так я сказала об этих словах Ивану Петровичу и он просил моей руки у благодетеля моего. Согласие было получено, и венчались мы неотложно. О счастии моем спервоначалу ничего не могу сказать, ибо был это сладкий сон. Ненаглядный мой Ванечка! Я все готова была для него сделать, ото всего отречься, ежели б он попросил. Была я как в ослеплении и жила, и дышала только одним моим другом милым. Он часто спрашивал меня о матери моей, просил подробно рассказывать ему, и я говорила, из раза в раз все более раскрывая ему свое прошлое.
Не понравилось мне то, что однажды Ванечка привел брата своего, Артемия Петровича, и просил при нем еще раз все передать в подробностях о моем рождении. Я было заколебалась, но он умел меня уговорить, а я и рада исполнять его просьбы.
Уже и не знаю толком, что произошло, но стала я подмечать неладное. Муж мой увез меня из Петербурга в Москву. Дом у нас был самый простой, весь окруженный садом. Ванечка сказал мне, что его жизнь в опасности. Времена были лютые, и я страх как испугалась. Тем более что была еще одна причина для моих опасений за нашу жизнь. После почти трех лет нашего брака я узнала в тот момент, что сбылось мое желание, о котором неустанно молила я Царицу Небесную. Я была в тягости.
Я сказала об этом мужу, но радости в нем не увидела. Напротив, стал он будто дальше от меня. Но только приведется мне пожаловаться на холодность, как он тут как тут, уверяет в своей любви. Говорит, а сам мимо смотрит, будто обязанность исполняет.
Не обсказать словами, как больно мне было! Муж мой был теперь как чужой человек. Ездил то в столицу, ко двору, то домой, будто боясь, что за время его отлучки я что-нибудь сделаю.
А раз услышала я разговор, от которого все внутри у меня заледенело. Ванечка с братом своим, который приехал от двора к нам в Москву, запершись от меня, говорили, что напрасно связались со мной и не чаяли теперь, как от меня избавиться. Ванечка мой плакал, говорил, что не может со мной ничего сделать, ведь я брюхата, а брат его стыдил, упрекал в слабости и говорил, что от меня надо избавиться, ибо от моего существования их жизнь подвергается опасности.
— Интрига наша не удалась, — говорил Артемий Петрович. — Что с того, что она дочь царевны? Это к трону нас приблизить не может. Теперь наша жизнь в опасности, а наши бывшие сотоварищи могут нас выдать и тогда…
— Что же делать? — трясся Иван.
— Ее смерть — залог нашей жизни. Уничтожить и ее, и доказательства ее рода, а про остальных наплести» что оговорить нас хотят, и только. Я с Бироном на дружеской ноге, ты знаешь, я могу перед ним оправдаться.
— Ты что говоришь?.. Уж не о… — Тут Иван осекся.
— Да! Нет царевны — нет опасности. — Тут Артемий помолчал. — Да, она любит тебя. Я видел, она искренна. Но любовь — глупость, и если она глупа так, что любит и ничего не опасается, то не наша это печаль. Жаль, конечно, Наталью Сергеевну, но ведь и у нее был выбор, и сейчас есть…
— Какой?
— Монастырь… Ну брат, ну… Успокойся… Кто ж виноват, что должны мы идти по жизни, угрызая собратьев своих, как волки, дабы не быть угрызенным самим чужими псами. Не от нас это повелось — не нам это порушить придется.
— Как же мне быть теперь? Что делать?
— Ничего, я все сделаю сам. А ты собирайся, скоро тебе в столицу ехать.
— А ребенок?
— Да что тебе ребенок! — раздраженно воскликнул Артемий. — Забудь!
В груди у меня от этих слов захолонуло. Ничего не соображая, кинулась я к себе в комнату на второй этаж и заперлась. Слезы душили меня, но воли я им не давала, ведь Артемий мог сюда прийти для разговора. Я чувствовала, что задыхаюсь, упала ничком на кровать…
Теперь, когда я все это пишу, я знаю, что умерла в тот день. Ничто больше не воскресило меня, ибо умер свет, вера умерла и любовь. Я знала отныне, что нету ничего этого на земле, а если все-таки и есть что такое, то не для меня.
В комнату постучали, я отворила. За дверью стоял Артемий Петрович.
— Позволишь, невестка? — улыбнулся он.
Я отступила, и он вошел.
— А что не весела? Случилось чего?
— Плохо чувствую себя, братец, — сказала я.
— Ну ничего. Это и понятно.
Он оглядел меня с неловкостью, мы постояли некоторое время, а затем я пригласила его садиться.
— Я говорить с тобой пришел, — начал Артемии Петрович.
— Я слушаю.
Он помолчал:
— Эх, не знаю, с чего и начать…
Я посмотрела на него и… Ох! Если б я не слышала того разговора, то всему бы поверила, что бы он мне тут ни наплел!
— Надобно тебе уехать из Москвы. Да одной. Ты знаешь, что жизнь Ивана в опасности, и я знаю, что ты любишь его и сделаешь все так, как ему надо.
— Но зачем мне уезжать? Разве опасность эта от меня исходит?
Артемий вздохнул, удивляясь моей непонятливости.
— Не от тебя, но ты можешь сильно осложнить его жизнь. Поезжай в Кострому. Там есть у нас дом при монастыре. Там ты сможешь спокойно жить, не опасаясь ничего для себя и для моего племянника. — Он улыбнулся. — О тебе позаботятся наши верные слуги. Здесь ты только стесняешь мужа своего, держишь его. Вдруг придется делать решительные шаги, а тут ты… Тебя же, Наталья Сергеевна, не повлечешь за собой неведомо куда с брюхом-то? А там — монастырь в Костроме, надежное укрытие… Глядишь, и сама оттуда уезжать не захочешь…
— Хорошо, — согласилась я, — ежели так лучше, то так тому и быть.
Артемий вздохнул глубоко, откинулся на спинку стула и с облегчением сказал:
— Ну и умница. Я всегда радовался тому, что не только любящая, но и умная жена моему брату досталась. Завидовал ему… — голос его забархател, помягчел.
— Но у меня просьба есть одна, — продолжила я.
— Какая? — сразу насторожился он.
— Перед отъездом хочу я видеть Семена Петровича Нарышкина, сына благодетеля моего. Знаю, он в Москве. Хочу попрощаться с ним и отписать Петру Федоровичу о том, что у меня все хорошо и что я уезжаю, чтобы не волновался он.
Артемий помолчал. Я взглянула на него. Лицо его разгладилось, он улыбнулся, и я поняла, что он согласен, что ему это даже понравилось.
