Конни содрогнулась, понимая, что в такой момент не может объяснить им, насколько близким другом стал ей Адам. Интересно, подумала, она, бросив взгляд на свои руки, заметили ли они, что обручального кольца на ее пальце больше нет?
К счастью, разговор за чаем с обнаруженным ею шоколадным печеньем поддерживали в основном Барнеты. Агнес призналась, что за завтраком не смогла проглотить ни крошки, но не позволила Конни подать ей чего-нибудь другого. Они говорили только о том, что собираются делать, когда их сын вернется наконец домой.
Для них все кажется таким легким, с завистью подумала Конни. Но неужели Барнеты действительно не сомневались в том, что они с Говардом без труда начнут с того места, где остановились четыре года тому назад? Если бы она знала, что он жив, то ожидала бы этого дня. А сейчас Конни воспринимала замужнюю жизнь лишь как часть своего прошлого.
— Ну… — Агнес похлопала ее по руке. — Что ты собиралась нам сообщить? После всего случившегося это совершенно выскочило у меня из головы.
— Извините?.. — недоуменно начала Конни.
— Вчера вечером, — напомнила ей свекровь. — Когда ты ответила на телефонный звонок, то сказала, что собиралась поговорить с нами. Может быть, надумала погостить у нас на Пасху?
— Э-э… — Конни похолодела, она совсем забыла о приглашении Агнес. Это произошло сразу после того, как Адам сделал ей предложение, и она была слишком взволнована, чтобы объяснить все прямо тогда. — Я… — Наилучшим решением было просто солгать. — Боюсь, что не смогу вспомнить…
— Не имеет значения. — Агнес была слишком возбуждена для того, чтобы беспокоиться о таких мелочах. — В сложившихся обстоятельствах нам придется отпраздновать возвращение Говарда. Ты должна будешь приехать и пожить у нас.
— Но…
Конни вновь почувствовала замешательство, ситуация развивалась слишком быстро для того, чтобы ее можно было контролировать. Даже не узнав мнения самого Говарда, Агнес уже планирует их дальнейшую жизнь. Как это возможно? Сама она даже понятия не имела, что почувствует, когда снова увидит его.
— Дай им время, Агнес, — к великому облегчению Конни, вмешался в разговор отец Говарда. — Все мы потрясены, и мне кажется, что Констанция прежде всего должна прийти в себя. Я знаю, что ты желаешь только хорошего, но не надо спешить. Мы ведь даже не знаем, что собирается делать Говард по возвращении.
Говард стоял возле окна комнаты, предоставленной ему военными, и наблюдал за стекающими по стеклу дождевыми струйками. Казалось, что с того момента, как он сошел с трапа самолета, дождь не переставал ни на минуту. И хотя раньше Говард с тоской вспоминал о настоящем ласковом английском дожде, реальность оказалась далеко не столь привлекательной.
Сколько еще они собираются мариновать его здесь? Сдерживая подступающую панику, Говард понял, что, пытаясь объяснить свое плохое настроение погодой, только обманывает самого себя. Похоже, желая поддержать уверенность в самом себе, он возлагал вину за все преследующие его страхи и нехорошие предчувствия на дождь.
Подняв сжатую в кулак руку, Говард крепко прижал ее к стеклу, подавляя желание ударить по нему изо всех сил. Какое это было бы облегчение, подумал он, разбить стекло вдребезги. И эта желанная боль от впивающихся в плоть острых осколков… Один Бог знал, как хотелось ему что-нибудь разрушить, и только уверенность в том, что врачи — его тюремщики — объяснят это тем, что он находится в состоянии эмоциональной неуравновешенности, останавливало его.
Но, черт побери, не могут же они держать его здесь вечно! Хорошо, когда его освободили, он действительно страдал от нарушения пищеварения, но с головой-то у него все в порядке. Ему необходимо было окружить себя знакомыми вещами и людьми, а то можно было подумать, что всего этого просто не существует.
Говард тяжело вздохнул.
В этом-то и была вся беда, — понимая, что свободен, Говард не ощущал себя таковым и испытывал обескураживающее чувство неуверенности в себе. Предполагая, что жена и семья должны были считать его погибшим, он мог лишь предполагать, как все обернется. Слишком долго он, не желая подвергаться душевным мукам, отгонял от себя мысли о любимых людях.
Говард вновь вздохнул. Нелегко было вспоминать о том утре, когда его автомобиль попал в засаду по дороге в аэропорт. В этот момент он думал о том, что будет делать по возвращении домой, мечтал о встрече с женой. Ему так ее не хватало! Они провели вместе совсем недолго, поэтому Говарду не терпелось вернуться и выказать свои чувства.
Люди, прострелившие шины автомобиля и убившие водителя, показались ему абсолютно безжалостными, и только позднее выяснилось, что любой человек, работающий на Алланга, заведомо считался приговоренным к смерти. Кроме того, Банга вообще не брал пленных.
Вероятно, в тот момент сильнейшим его чувством был элементарный ужас, но осознание того, что он выжил после нападения, поддерживало Говарда всю последующую долгую дорогу сквозь джунгли. И лишь попав в лагерь повстанцев, находящийся в горном районе на севере страны, он испытал чувство паники. Положение казалось безнадежным, ведь пока Алланг находится у власти, его отсюда не выпустят.
Ирония ситуации заключалась в том, что он был необходим Банге по той же самой причине, что и Аллангу. Оба они нуждались в его знаниях о современном оружии. Бог знает, кто их снабжал, но люди Банги были прекрасно вооружены, и при этом почти не умели пользоваться своим арсеналом.
Но удивительнее всего было то, что они с Леонардом Бангой вместе учились в Оксфорде и, хотя никогда не были близки, их объединял общий интерес к вооружению. Говард также узнал, что предшественником генерала Алланга был дядя Банги.
Несмотря на то, что Банга получил образование на Западе и был способен посочувствовать положению Говарда, сама ситуация требовала того, чтобы с ним обращались так же, как и со всеми другими пленниками. Его, разумеется, не запирали, но покинуть лагерь не было никакой возможности, а когда один-единственный раз она появилась, он горько пожалел об этом. Если бы не Леонард Банга, его бы расстреляли.
Говард часто думал: если бы не Банга, выжил бы он вообще и удалось бы ему остаться в здравом уме? Ведь тот позволил ему пользоваться старой пишущей машинкой, на которой повстанцы печатали свои пропагандистские листовки? А может быть, лучше было бы вообще не выживать?
Говард нахмурился.
У него не было ответа на эти вопросы. Освобождение вовсе не стало для него долгожданным праздником, как это казалось ранее. Сможет ли он вписаться в новые, изменившиеся обстоятельства? Примирится ли с потерей стольких лет жизни?
