Несколько раз господин де Эльтран, встревоженный странной многодневной замкнутостью Вириты, предлагал поехать в столицу, к Эрманту, но Вирита неизменно отвечала со спокойной улыбкой:
— Подождем еще немного, отец. Эрмант задолжал нам ответный визит.
Вирита искала в своем сердце хотя бы отблеск, хотя бы тень прежней восторженной любви к Эрманту — и не находила. У них было слишком мало времени, чтобы… Вот они встретятся — и… Однажды Вирита поняла — встреча ничего не изменит.
И все-таки ей хотелось надеяться. Пока жениха нет рядом — еще можно надеяться…
Отказавшись сначала от романов, теперь она отказалась и от книг по истории. Круг ее чтения замкнулся на философских трактатах — сумрачных, как зимние вечера. Жизнь — цепь разочарований. Человеку приличествует быть гордым и стойким в невзгодах. Вирита всем сердцем приняла этот постулат древнего философа.
Но все-таки была одна правда у романистов: наступила весна, поманила Вириту из душной, тесной библиотеки, и Вирита вдруг удивилась — как же могло случиться, что ее царство стало ее тюрьмой?!
— Эрн!
Он услышал. Он тотчас же явился на зов.
Не поклонился — но она и не заметила. Приказ выполнил, как и прежде, без промедления.
Вирита, не раздумывая, направила коня по утоптанной тропинке к гроту.
Ей хотелось, чтобы Эрн заговорил с ней. Заговорил первым, вопреки правилам. Ей почему-то казалась очень важной первая фраза, которую он произнесет. Блажь, конечно, и все же… Но Эрн молчал. Привычно набрал хвороста, привычно развел костер, привычно сел поодаль.
— Мне скучно, — не выдержала Вирита. — Расскажи о чем-нибудь.
— Я не знаю, о чем вам рассказать, госпожа, — Эрн не глядел на Вириту. — Но у меня есть просьба…
— Говори! — нетерпеливо поторопила Вирита.
— Я прошу у вас позволения создать пару с Идмой.
Госпожа нахмурилась.
— Если я верно припоминаю, я высказалась по этому поводу вполне определенно.
— Но ведь теперь у вас другая служанка, Идма не нужна вам.
— Я не собираюсь менять свои решения, — отрезала Вирита. — И тем более — вдаваться в объяснения…
— Потому что их нет, этих объяснений.
Дерзость. На этот раз несомненно — дерзость.
Следовало бы… Но, оказывается, всегда делать только то, что следует, скучно до отвращения.
Гулять тоже расхотелось.
Не говоря Эрну ни слова, Вирита вышла из грота и вскочила на коня.
Дома ее ждал сюрприз… или просто неожиданность? Приехал Эрмант де Альман.
— Вирита, дорогая, я так счастлив, что мне, наконец, удалось приехать. Если бы вы знали, как долго… — слова — медовая река из сказки: сладко-пресладко, да в горле саднит без простой воды. — Однако теперь наше ожидание вознаграждено сверх меры: его величество изъявил желание присутствовать на нашем бракосочетании. Простите, моя госпожа, я знаю, вы хотели сочетаться браком здесь… действительно, чудесное место, но… мне пришлось взять на себя смелость… Одним словом, в одном из моих имений, в ближайшем к столице, уже начались приготовления к торжеству. Примите мои извинения, — Эрмант подал невесте темно-красный футляр.
— Бриллианты на алом выглядят изумительно. Благодарю вас, — отстраненно проговорила Вирита, едва взглянув на бриллиантовую брошь в форме розы.
— Мне казалось, вы любите розы… — Эрмант был обескуражен.
— Да… Да, конечно… Я любила розы… — у девушки внезапно перехватило дыхание. — Прошу простить, мне нездоровится. Наверное, я сегодня слишком долго гуляла.
— Я пришлю врача, — забеспокоился господин де Эльтран.
— Не надо, отец. Мне просто нужно немного отдохнуть…
И понять — что же дальше. Удастся ли?
Вирита твердо знала только одно: больше всего на свете ей не хочется покидать Северное имение. Вопреки тому, что пишут в романах, любовь проходит за считанные месяцы. Но ведь должно же быть что-то неизменное, иначе откуда возьмутся те самые гордость и стойкость в невзгодах, о которых наперебой говорят философские трактаты?.. Ее неизменное — Северное имение.
Утром, чуть свет, когда отец и Эрмант еще спали, Вирита кликнула Эрна и велела седлать лошадей.
* * *
Спешившись у входа в грот, Вирита бросила Эрну поводья.
— Вот мы и дома… — помолчала. — Ты не удивлен, что я называю это место домом?
— У вас есть для этого основания, госпожа?
— Ненавижу, когда ты начинаешь употреблять слова, приличествующие господину, а не рабу, — сказала Вирита. Сказала без гнева, даже без недовольства. — Лучше скажи, почему здесь, в этом сыром гроте, мне уютнее, чем в своих покоях?.. — и, не давая ему времени для ответа: — Послушай, Эрн, давай не будем возвращаться… проживем здесь хотя бы несколько дней…
— Должно быть, вы забыли, — ровным тоном ответствовал раб, — господин знает, где нас искать. И, к тому же, сочтет ваш поступок непростительным, у вас ведь гость… почетный гость.
То, что говорил Эрн, напоминало отцовские нравоучения. И эта интонация — уверенная, деловитая… Абсурд!
— Странные мысли приходят вам в голову, госпожа. Совсем скоро вам предстоит выйти замуж, вчера приехал жених, а вы рассуждаете, как замечательно было бы пожить несколько дней в каменной норе в компании раба.
Где и когда он научился иронизировать?
— Эрн, не будь злым! — Вирита вымученно улыбнулась.
И вдруг призналась:
— Мне так грустно, Эрн. Расскажи мне что-нибудь… как рассказывал раньше… доброе.
— Отчего же вам грустно, госпожа? «Счастлива рожденная среди Высших», так ведь говорят?
— Ты снова принялся говорить дерзости, — устало сказала Вирита. Она вдруг поняла: он не дерзит, он… ему тоже очень, очень грустно.
— О чем же рассказать вам, моя госпожа? Посмотрите, какое сегодня небо — чистое, высокое. Под таким небом нельзя грустить. Птицы это знают: слышите, как поют? Они счастливы и дарят счастье другим… это ведь просто, правда, госпожа?
Просто? Неужели…
— Эрн, а ты… ты счастлив?
— И да, и нет, как все люди. Мы ведь люди, госпожа, — Эрн насмешливо улыбнулся.
И Вирита снова не укорила его за дерзость. Ей показалось: он знает. Знает ответ, которого она не нашла ни в романах, ни в философских трактатах.
— Эрн, а что такое счастье?
И он не промедлил с ответом:
— Счастлив тот, кто не чувствует себя одиноким. И кого даже в самой страшной беде поддержит рука друга.
— Вокруг меня так много людей — и все равно, что никого, — вырвалось у Вириты. — Если со мной случится беда…
И вдруг:
— Скажи, а ты мог бы умереть ради меня?
