те, что когда-то пытали Роберта и Велиана, носили на себе другие артефакты.
И эта версия связи имела свои минусы, что было Приюту на руку. Слишком зависевшие от своего хозяина рабы становились безынициативны и слепы без ведущей их мысли. Келлан не понимал, в чем преимущество подобного, и тогда Син пояснил:
— Демон судит по себе. Не берет во внимание ограниченность разума того, кто руководит, а потому просто накачивает его безусловной силой и властью. Демоны не слишком хорошо понимают людей.
— Эмека говорил с мудрецом высшего ранга, Ннамди Адегоуком, — добавил Келлан, сложив все воедино. — Спрашивал, почему сначала не берут крупные города, хотя за счет порталов имеют такое серьезное преимущество. Ннамди ответил, что «он» требует сначала заключить в ошейники всех шепчущих, и идти против «его» воли нельзя. Эмека тогда подумал, что Ннамди говорит о спустившемся божестве.
— Не стоит особо рассчитывать на глупость демона, — усмехнулся тогда Келлфер. — И рассуждать как простаки. У демона впереди столько времени, сколько он захочет. Наше везение лишь в том, что он голоден и поэтому сначала требует подать на стол сытные блюда.
.
Когда Эмека терял сознание, Келлан возвращался к иссушенным, не помнящим своей жизни и своего имени жертвам ошейников. Постепенно они пробуждались, погружаясь в ужас осознания своих потерь, и если бы не сглаженное переживание этого ужаса, даже Келлан не удержал бы их от самоубийств. Он пытался наполнять несчастных хоть какими-то воспоминаниями, опорными точками для их разума, заново создавая то, о чем и не знал толком, а дальше разум их сам наращивал вокруг этого костяка какое-то мясо. Это тоже было неправильно: спасать людей, фактически лепя заново. Но, получая хоть какие-то ориентиры, шепчущие немного приободрялись, а Келлан, выжатый досуха, часами успокаивал находящихся в плачевном состоянии послушников.
А когда все, кто обратился за помощью, получали ее, снова приходил черед Эмеки.
.
Мысль об Алане, чистой и смелой, ни в чем его не винившей, билась где-то в глубине, тревожным фоном, сливаясь с гулом периметра. Келлан не давал себе остановиться на ней, не позволял своему сердцу любоваться милым образом, вспоминать светлую улыбку и широко раскрытые в удивлении карие глаза. Он безжалостно наказывал себя этим за то, что не пошел за ней, все время напоминая себе, что какими бы мотивами он ни руководствовался, это было предательством любимой. Она была далеко, с влюбленным в нее черным герцогом, и Келлан не мог помочь ей.
Келлфер был поражен его вопросом. А то, что он рассказал о связи эр-лливи и у Келлана выбило почву из-под ног.
Если Ингард видел именно ее, то Даор Карион не просто увлекся.
Эр-лливи была необратимой, вечной, ее нельзя было разорвать или перебросить. На свете существовали единицы связей, почти все они базировались на крови, о большинстве люди даже не догадывались, некоторые использовались или заострялись в темных ритуалах. Но эр-лливи была другой. Это переплетение связывало и тела, и души, и так крепко, что один из пары мог чувствовать боль другого и брать на себя его страдания и раны и так же мог делиться счастьем. Мир того, кто выбрал истинную связь, как ее называли на древнем языке, хоть и не ограничивался эр-лливи, но и более не существовал без пары. Ради общего счастья и благополучия такой человек мог превзойти собственные пределы. Эр-лливи меняла связанных людей: они становились сильнее, их возможности расширялись. И даже проклясть одного из пары было невозможно — проклятие теряло цель, растворяясь во внутреннем единстве двоих.
Рассказывая это, Келлфер впервые за все время, что Келлан его знал, был близок к слезам. Он не задал тогда отцу вопрос о связи — это было не нужно — Келлфер решил дать ей развернуться позже, после свадьбы, по какой-то причине рассудив, что матери Келлана она не понравится. Он считал это одним из страшнейших упущений за свою жизнь.
Если Ингард был прав, Даор Карион не отказался бы от Аланы.
И все же одно вселяло надежду: связь не возникла спонтанно между двумя родными душой и предназначенными друг другу людьми, как бывало обычно. Собственно, их духовного родства нельзя было и предположить: Алана светилась чистотой, а темнее Даора Кариона Келлан никого не знал. Это означало, что герцог, почувствовав возможность, дал эр-лливи распуститься, выбрал ее — а значит, Алана тоже должна была согласиться, чтобы связь вступила в полную силу.
Келлан старался не думать о том, что означала односторонняя связь с таким человеком, как герцог Карион.
«Она не выберет», — шептала Келлану призрачная, коварная надежда.
И, несмотря ни на что, образ прильнувшей к его плечу Аланы не мерк, и надежда светилась, то ли помогая Келлану, то ли изматывая его.
И змеиный крест теплел в тайном кармане камзола, у самой груди.
Что-то вырвало Келлана из сонного забытья, и это само по себе было странно.
Сначала он не понял, что произошло: наполовину съеденная тучами луна светила тихо, и воздух не дрожал, не было криков или других резких звуков — и все же сердце ударялось о ребра.
Келлан рывком поднялся с кресла — он заснул сидя, прямо в одежде, — и подошел к окну, всмотрелся в ночную даль. Заснеженные ели мирно покачивались где-то внизу. На улице никого не было.
Келлан оперся на подоконник и приложил горячий лоб к холодному стеклу. И тут осознал, что изменилось.
Звона защиты больше не было слышно.
Прежде чем шепчущий понял, что это значит, он уже услышал в своем разуме далекий голос Сина:
«Келлан, ты нужен в главном защищенном зале. По пути разбуди всех спящих наставников, до кого сможешь дозваться. У нас около получаса, пока не рухнет второй периметр, я не хочу устраивать панику, но они все должны быть в курсе и присматривать за послушниками».
«Остальные шепчущие?» — уточнил Келлан, не давая больше мыслям растекаться.
«Тех, кто будет отбивать атаку, я уже предупредил, они наготове с ночи. Остальных нужно собрать в большом зале главного корпуса».
И Син пропал.
Значит, Келлана как воина и не рассматривали. В этом чувствовалась рука отца.
Не давая себе и мига промедления, Келлан выбежал на лестницу, на ходу связываясь с наставниками. Большинство были на ногах и уже организовывали кто защиту, кто эвакуацию, но восьмерых ему пришлось разбудить — ощутить весь их страх — и передать слова Сина.
Когда Келлан оказался на улице, двор уже кипел движением. Послушники
