Он и без того нимало — каждый день приходил. И смотрел все внимательно, будто ждал, что вот-вот чем-то Гроза себя выдаст. Все ночи с темна до зари он проводил в постели своей меньшицы. Поначалу все насытиться никак не мог: едва хоть немного поспать удавалось, а после тело при каждом движении напоминало о том, что было. Так продолжалось пятерицу целую — до изнеможения, до слез, когда Гроза уговаривала его хоть мало ее не трогать. Он не слушал ничего, будто оглох.
А тут вдруг прислушался.
Гроза, раньше чуть смирившись, нынче отбивалась особенно рьяно, решив, что на сей раз уж точно добьется своего. Владивой держал ее, катая в смятых и влажных простынях. И коленом ноги раздвинуть пытался, распалялся все сильнее то ли от злости, то ли от желания. И вдруг замер, придавив ее запястья к ложу. Посмотрел сверху вниз, убрал легким взмахом растрепанные прядки со лба.
— Прости, — уронил. — Не буду трогать. Сколько скажешь… Не буду.
Будто отрезвел в один миг. Улыбнулся и, склонившись коснулся ее искусанных губ своими.
— Я не рабыня твоя, Владивой, — прохрипела Гроза, едва позволив только легкий поцелуй, да и от него внутри все вздрогнуло и засело в горле горечью. — Я, кажется, жена тебе. А ты подол мне задираешь, как девке.
— Прости, Грозонька, — князь вздохнул и лег рядом, подняв взгляд к своду. — Просто я никак не могу насытиться тобой. И того, что есть, мне мало, — он повернулся на бок и обнял ее одной рукой, прижал к своему разгоряченному и чуть влажному от испарины телу. — Прорасти в тебе готов, чтобы всегда рядом быть. И дитя хочу от тебя. Очень хочу. Чтобы волосы такие же, как у тебя. И глаза. И губы,
— он медленно гладил живот Грозы, легонько надавливая и спускаясь ниже. — Чтобы видеть каждый день и радоваться — что тебя, крови твоей в этом мире стало больше.
— Хотел бы дитя, не заставил бы меня отвар пить. Себя травить помалу, — слабо выдохнула Гроза, уже чувствуя его пальцы у себя между бедер.
Они ласкали неспешно, заставляя — даже против воли разума — большего желать. Двигаясь все быстрее, задевая самые чувствительные места. Умело подчиняя бунтующую жену.
— Так нужно, — голос Владивоя на миг заледенел. — Даст Лада, скоро узнаем, что ты чиста, а там все по-другому будет.
Он ткнулся лицом в спину ее, все неистовее распаляя тело скользящими движениями руки. Она и хотела вывернуться, да уже слабела под напором накатывавшего болезненного блаженства. Зачем? Он ведь знает, что она не хочет того. Противится остаткам былого влечения, которое — прав был — еще сидело занозой в самой глубине души. Но знает Владивой, что обласканное женское тело все равно сдастся в стремлении испытать удовольствие, а не страдать в борьбе.
Гроза вцепилась в руку мужа, напряженную и горячую.
— Нет-нет. Владивой… Не…
И выдохнула прерывисто, прикрыв глаза, дрожа и смыкаясь волнами вокруг слегка погруженных в нее пальцев.
— Да, так, Гроза, — князь ощутимо улыбнулся ей в затылок. — Вот так. Отдыхай.
В эту ночь он больше не стал мешать ей — полежал еще немного, лаская ее всю, целуя шею и плечи — а после ушел. Гроза плакала долго, сунув ладонь между ног, еще чувствуя там предательский жар, а другой осторожно касаясь живота. Увидеть хотела, понять, что и правда есть в ней жизнь. Так невыносимо сильно хотела убедиться наверняка. И, если лунная кровь не придет еще седмицу — то так оно и есть. Да вот только осталось от Варьяны отвязаться с ее отваром, который она принесет уже утром.
Гроза встала еще до рассвета и пробралась мимо потерявших уже бдительность стражников к поварне. Так тихо кралась, что и мыши позавидовали бы. На заднем дворе, недалеко от двери, за которой уже шумели женщины, собираясь готовить утренню, а там и обедню, стоял кряж широкий, на котором рубили туши и головы курам. Не ошиблась: колоду еще не промыли, на ней валялось несколько куриных голов, из которых натекло уже много крови. Гроза, постоянно озираясь и вздрагивая, когда голоса поварих становились громче, собрала ее в раздобытый раньше горшочек. Замотала плотно тряпицей. Свернется, конечно, да хватит, может на хитрость.
И до того, как пришла к ней Варьяна, Гроза успела обильно испачкать подол ночной рубахи и простынь под собой. Едва легла, как постучалась наставница. Как и водится, как ожидалось — степенно внесла кувшинчик небольшой с уже знакомой вязковатой жижей.
Гроза, сонно пожелав ей здравия, встала, как ни в чем не бывало. Пошла к столу напиться воды — и Варьяна так и ахнула.
— Меленьку кликну, пусть воды принесет! — захлопотала. И осталось только малое удивление изобразить в ответ на ее верещание. — Измаралась вся. Слава Ладе, хватит уже эту отраву пить.
Как вышла, Гроза тяжко опустилась на лавку, глядя, как подрагивают сложенные на коленях руки. Теперь бы не узнал никто, иначе гневу Владивоя не будет предела. Сожжет, сомнет ее и пылью развеет, если известно станет, что Гроза все это время дитя в себе хранила и на хитрости шла, чтобы уберечь.
Только вот надо ли это кому, кроме нее? Может, и Рарогу уже не нужно? Позабавился и забыл, сочтя забаву эту слишком опасной… И что будет, когда скрывать станет уже невозможно, ведь князь вряд ли поверит, что дитя его? Слишком быстро проявится. Значит, уходить надо. До того, как станет заметно.
А пока пусть Владивой успокоится добрыми для него вестями. Да и надежнее удастся от него в стороне держаться по случаю обманной лунной крови.
Владивой, кажется, и впрямь оказался рад, хоть и показалось, что глодало его сомнение и сожаление о том, что его дитя могло бы зародиться под сердцем Грозы уже сейчас — а не зародилось. И словно бы он образумился совсем. Ходил к жене, конечно, но случалось так, что просто звал во двор прогуляться или выехать в посад на торг. И никогда не возвращались они без подарка, мелочи, может, какой красивой: то колты с зернью, то перстенек витой, а то и отрез крашеного льна на рубаху. Хоть никогда и ничего Гроза для себя не просила.
И думалось порой: и впрямь, отчего так не жить? Дитя растить в надежном доме, в муже быть уверенной, который души в жене не чает. А не отпускала внутри натянутая жила, которая будто иссыхала с каждым днем все сильнее. Затронешь только, повернешься даже во сне неловко — и болью режет. Мысли сразу вспыхивают в голове, воспоминания все яркие, не остывшие, а будто бы только раскаляющиеся день ото дня. И лицо одно в сновидениях приходит. А то и обрывки видения давнего: как лежит Рарог у ее ног со стрелами в спине. Может, и сталось так? Как узнать?
И до того Гроза себя измучила, верно, что одним утром, подогретым от подступающей жары, что часто встает в этих краях в преддверии Перунова дня, проснулась с такой тяжелой головой, что и не поднять. Попыталась все же сесть, да только качнулась вверх, и снова повалилась на подушку. Тяжелым ознобом сотрясло все тело. Она приложила ладонь к пылающему лбу и только на спину смогла перевернуться. Дойти бы до кувшина с водой, что стоял неподалеку, но, кажется, и не шевельнуться лишний раз.
На счастье, скоро пришла Варьяна — как обычно, проведать с утра и спросить, не нужно ли чего да чем меньшица княжеская хочет нынче заняться, кроме дел нужных и неотложных. И тут же, как увидела Грозу придавленной недугом к постели, наставница заквохтала, выспрашивая, что случилось. Но, не дождавшись хоть какого-то ответа, потрогав распаленный лоб Грозы, охнула и убежала. Верно, за подмогой.
И лишь через вечность, наполненную свинцовой тяжестью, захлопотали кругом женщины. Запахло травами и медом. Но сколько бы Грозе ни подносили разных отваров, чтобы выпила — жар снять — а она ничего не могла в рот взять. Все казалось, что навредят они, призванные с хворью бороться, ее ребенку, который в чреве еще не окреп. Но не могла она объяснить это никому, никому не могла сказать.
Кажется, плакал кто-то рядом — наверное, от отчаяния. Уже и, чего скрывать, силой напоить пытались, за Гроза только давилась душистой жижей, не глотая.
