— С ума сошла. Может, отравить себя решила? — рассуждал знакомый голос где- то в глубине гулкого колодца жара, куда Гроза провалилась, в котором тонула все больше. — Ведь не хотела замуж за Владивоя. Вот и…
— Глупостей не говори! — одернула Варьяна болтуху.
Стало тихо на время. А после запахло вдруг ягодой сладкой. Свежо — лесом, влажной травой, что стряхивала росу на подол при каждом шаге, пригибалась под ступнями, а после снова поднималась свету Ока навстречу.
— Гроза, люба моя, — низкий, пронизанный тревожной хрипотцой голос развел вялое безразличие. — Посмотри. Посмотри на меня.
Она с трудом подняла тяжелые веки. Владивой, какой-то посеревший, будто присыпанный золой, склонился над ней. Мягко провел ладонью по горячей щеке.
— Уходи, — она все же сумела разлепить сухие губы и снова прикрыла глаза.
— Я не уйду. Пока не позволишь лечить тебя, буду здесь сидеть и сам тебе кружку подавать. Слышишь?
— У тебя других забот много. Не хочу ничего, — она снова посмотрела на мужа.
Опустила взгляд — на его коленях стояла миска глубокая, полная синеватой в сизом налете черники. И отчего-то так ягод этих захотелось. Так захотелось почувствовать на языке эту ненавязчивую ароматную сладость. Владивой заметил ее взгляд и миску нарочно на стол отставил.
— Дам, когда хоть сесть сможешь, — улыбнулся, но снова помрачнел, когда Гроза ничем не ответила.
А горло стягивало все сильнее — уже, кажется, скоро и писка не издашь.
— Не хочу, чтобы они меня лечили. Все услужницы твои. Только и думают, как бы навредить. Как бы…
Кто-то из женщин, что, видно собрались тут же, в хоромине, всхлипнул досадливо
— да это все равно. Ей не хотелось держать это внутри. Она не хотела верить тем, кто вокруг нее. Только самой себе верить оставалось — что это она тоже вынесет.
— Кого позвать, Гроза? — дыхание князя коснулось ее щеки.
Но Гроза не ответила, совсем отвернувшись, едва сумев перевалиться набок. Стук шагов — торопливый, суетный — и стало тихо. Свет лучин, который ощущался сквозь закрытые веки, как будто раскалял спину. Кто бы волок открыл, хоть немножечко. И почему так безмолвно кругом?
Гроза совсем провалилась в мутное тягостное безвременье. Словно изнанкой выворачивалась, заглядывая внутрь себя и понять пытаясь, ради чего ей вообще стоит жить сейчас? Может, позвать матушку? Пусть забирает. Раньше срока забирает — невмоготу. Пусть будет пустота внутри, бесконечная, как сам Ирий. Пусть заменит тяжесть эту горячечную и отчаяние, что вдруг разрослось, затопило собой все. Весь мир.
— Слышишь меня, хорошая? — незнакомый женский голос пробился сквозь толстую стену раскаленной глухоты.
Странно: чистый такой, как родник, что смывает толстую корку грязи с души. Гроза открыла глаза, поморгала вяло, чтобы лучше рассмотреть незнакомку, которая участливо склонилась над ней. Первое, что рассмотреть удалось — волосы, светлые, серебристо-русые. Их было почти не видно из-под убруса, который свободно обрамлял лицо женщины, прихваченный широким тканым очельем. Затем глаза — ясные и приветливые.
Больше, кажется, никого в горнице не было.
— Кто ты такая? — едва просипела Гроза.
Женщина ладонью приподняла ее голову и приложила к губам кружку с водой — кажется, она ничем не пахла.
— Меня Милонегой зовут, — просто ответила гостья, будто знались они на самом деле давно. — Князь послал челядинку к моей сестре Лунье за помощью. Она травница и лекарка в Волоцке…
— Я знаю.
Гроза и впрямь наслышана была о Лунье. Она и Сении помогала порой, когда Шорох не мог, но ближе, к счастью, сталкиваться с ней не приходилось.
— А я ведь к тебе приехала. Вернее… — Милонега помолчала, будто подбирая слова. — Приехала я с мужем к родичам. На Перунов день. И меня просили весть тебе передать.
— Кто? — Гроза отлила еще воды — и с каждым глотком становилось чуть легче.
А ведь она даже воду не хотела от здешних женщин принимать — так и померла бы от жажды.
— Ты знаешь его. Он просил передать, что с ним теперь все хорошо. И он скоро заберет тебя.
Гроза снова рухнула затылком на влажную подушку. Казалось теперь, что это все бред. Просто жестокая шутка лихорадки. Она не может слышать это из уст женщины, которую видит первый раз в жизни — не может. Рарог жив. Может, это просто знак? От богов от матери… И эта Милонега просто мерещится.
Но она как будто была настоящей. И осторожно гладила руку Грозы, ожидая, как она примет нежданную весть.
— Где он? — снова разлепила та губы.
— Недалеко от Белого Дола теперь, верно. А был в Порогах. Его ко мне привезли давно уж. Ранен был сильно. Лечить его пытались лекарки разные, а он все не хотел. Совсем, как ты. Торопился в путь. Вот рана и воспалилась. Лежал долго.
Гроза медленно качала головой, слушая ее. Чувствовала, как текут по вискам слезы.
— Кто ты ему? — она поймала взгляд женщины.
— Мы… Друзья давние, — та улыбнулась невесело. — Я много про тебя, услышала от него. Пока лекарствовала. Вот, путь случился в Волоцк. Он и попросил… А с тобой, вижу, беда…
— Я не буду пить ничего, что приготовят здесь.
— Отчего же? Боишься, отравят тебя? — озадаченно свела брови Милонега.
— Боюсь навредить травами ненужными… — Гроза осеклась, словно воздух закончился в груди.
Женщина чуть голову вскинула, глядя на нее сверху вниз. Ее лицо закаменело на миг, а после снова озарилось сдержанной улыбкой.
— Тяжела? — спросила. А Гроза кивнула только. — От него?
— Я не хочу… потерять.
— А в лихоманке биться будешь — не потеряешь будто… — проворчала Милонега.
— Стало быть, я тебя лекарствовать буду. Если позволишь. Я многое ведаю. И мы ничем тебе не навредим.
И отчего-то захотелось согласиться. Неведомо как Милонега сумела убедить ее, что ничего дурного больше не случится. И осталась в тереме по разрешению князя
— рядом с Грозой.
Она пила отвары, что готовила заботливая гостья. Радовалась тихо, что становится ей легче с каждым не днем даже, а мигом, как разжимаются тугие кулаки жара, как влажной становится рубаха от пота, очищающего и освобождающего тело. Гроза слушала Милонегу во всем — лишь бы скорее выкарабкаться из того болота немочи, в которое сама себя загнала. Теперь хотела она скорее поправиться: от мысли одной, что Рарог не отступился, что попытается забрать ее, пусть из-под княжеского носа, столько силы прибавлялось, как ни от одного снадобья Милонеги.
Слегка тревожили мысли о том, кто же она все ж ему? Может, и знакомица с детства — и впрямь. Да все думалось, что не только. Уж больно неохотно о находнике говорила. И уж больно ярко загорались ее глаза, когда Гроза сама вспоминала его в беседе. Осторожно, чтобы лишний раз не дать повода кому стороннему услышать.
И пятерицы-то не прошло, как Гроза, кажется, совсем поправилась. От лихорадки не осталось и следа. Только слабость небольшая еще служила напоминанием о пережитом недуге, который никто из женщин объяснить толком не мог. Одна травница только знала.
— Бывает такое, — все же пояснила Милонега, уже собираясь терем покидать. Ждали ее муж и дети давно — в Пороги возвращаться. — Когда дитя под сердцем крепнет, силы материнские вдруг забирать начинает. А в душе покоя нет. Вот. Одно к одному.
Она встала со скамьи у стола, на котором оставила еще мешочки с некоторыми травами, что помогут скорее силы вернуть. Пахло ими, кажется, во всей хоромине от угла до угла — теперь вовек запах этот не забыть: калгана и первоцвета, клевера и растертых ягод рябины. Аромат, который сопровождал возвращение в жизнь. И отчего-то немного жаль было расставаться с многознающей травницей.
— Теперь такого со мной не случится больше, попыталась уверить ее Гроза.
Она тоже поднялась, собираясь ее проводить. Милонега приостановилась, задумалась как будто, глядя в сияющее утренним светом оконце, и неуверенным жестом поправила платок, откидывая за спину.
