После него этим же самым пытались заниматься остальные. Впрочем, нет, Кэрролы — вот те молодцы. У паладинов жизненное кредо — невмешательство. Женщин они задвигают за спины лишь в том случае, если те по какой-то причине не умеют держать оружие. Или чтобы подавали патроны, стрелы, дротики, верный меч и тому подобное. А по жизни пусть сами, сами… Идут рядом — хорошо. Выбрали свой путь, иной — значит, выбрали. Поэтому-то в Гайе так много женщин-паладинов: целительниц и даже рыцарей женских Орденов. А вот жёны и дочери некромантов редко когда отпочковываются от домашних очагов. Теперь я понимаю, почему.
И с этим пониманием надо что-то делать. Причём, не только относительно себя, любимой. Ведь среди Тёмных уже сложилась порочная практика гиперопеки над женщинами, которые скоро совсем разучатся жить без подпорок. Очень вероятно, что с Глорией Иглесиас не стряслось бы столько несчастий, знай она, что в любой момент может уйти от мужа-тирана, попросить помощи у магов, юристов, просто у компетентных и отзывчивых людей, если уж родня отказывается верить; начать новую, самостоятельную жизнь… А ей это и в голову не приходило. Забота некромантов о женщинах, страх потерять их переродились, в большинстве случаев, в замаскированную форму домашнего деспотизма.
Не мне, конечно, разрушать устои целого клана. Я — чужачка. Но именно потому, что я — пришлая, со стороны, мне легче вырваться из этой приторной паутины, в реальности оказавшейся куда более страшной, чем Паутина Кармы. И попытаться что-то сделать для остальных. Но в первую очередь — объясниться со своим, пока ещё не тираном, но невольно перенимающим некоторые папочкины привычки.
Ох, как это всё сложно…
В какой-то момент тропа перетекает в дорожку, вымощенную замшелыми от времени камнями, и уже брезжит просвет между деревьями, знаменующий выход на поляну с обещанным домом. Оказавшись, наконец, на открытом пространстве, я успеваю порадоваться, что вот молодец, выбралась из чащи до совсем уж сумерек; поёжиться от начинающейся мороси, и… застываю столбом.
Посреди обширной поляны стоит избушка. Нет. Высится. И не избушка, а Изба — прямо так, с большой буквы — На Куриных Ногах. Громадная… не то чтобы с небоскрёб, но с трёхэтажное здание, это точно. Новёхонькая. Брёвна в срубе ещё сочатся смолой, а от соломы, покрывающей крышу, волнами исходит пряный аромат высушенной травы, уже намокшей под мелким, но спорым дождичком.
И что интересно — дорожка к самой Избе не подводит вплотную, а просто обрывается в нескольких шагах от неё.
И ещё интересно: место, на которое я вышла — не поляна, вернее сказать, лишь часть полноценной поляны, окаймлённая корабельными елями. Её полукруг пересекается с другой окружностью, краем озера. Даже отсюда можно разглядеть узкую полосу жёлтого песка между редеющей травой и зеркальной гладью, в которой повторяются и алеющее закатное небо, и ели, и… уютный коттедж из тёмного кирпича, чьё отражение вдруг идёт круговой рябью от выпрыгнувшей и плюхнувшей назад, в воду, рыбёшки.
Вот так, значит, да? Иллюзиями балуемся? А они, между прочим, отражаться не умеют, а потому — спрятанный ими объект демаскируется на «раз-два»… Если жертва розыгрыша в курсе таких вот особенностей, то обратит внимание на несоответствия и не позволит водить себя за нос.
Изба хитро подмигивает мелкими стёклами в окошке и вдруг оживает. Куриная лапа, обглодать которую под силу разве что циклопу, неловко согнувшись (отчего всё строение малость проседает набок) почёсывает другую и поспешно возвращается на место. Слышно сконфуженное хихиканье.
Обескураженный не менее меня, кидрик, наконец, подаёт голос:
«Ой, Ма, это совсем не то, что я хотел тебе показать!»
Да я уже поняла, Рикки. Как и то, что мне тут дурят голову. Кто-то очень хитрый и любящий подшутить над гостями из бурелома. Едва заметная дымка морока окружает Избу, в которую я ни за что не рискну зайти, несмотря на усиливающийся дождь. Я даже пячусь. Лучше уж в лесу, под ёлочкой… Когтистые куринолапные пальцы начинают нервно постукивать.
«Не нр-равится?»
Чей-то огорчённый голос с мурлычущими интонациями касается слуха.
«А я-то хотел пор-радовать чем-то из сказок вашего мир-ра… Пер-реборщил, должно быть. Ладноу, чего уж там…»
И словно невидимая рука срывает с Избы морок. Невольно перевожу дух.
Ну, вот, что-то более привычное глазу. Милый такой домик, тот самый, что и в озёрном отражении. Уютный даже с виду, и словно прямиком с картинок, объединяемых в соцсетях тегом «Рай для интроверта». Не тесный — чувствуется, хватает места для пары комнат, да ещё гостеприимно светятся несколько полукруглых чердачных окон, занавешенных шторками; значит, и там жилой дух. Обширная застеклённая веранда, по площади едва ли не больше самого коттеджа; под навесом пара деревянных кресел, столик с букетом рябины… А выведшая меня сюда дорожка упирается как раз в ступени крыльца.
Мой фамильяр вздыхает с облегчением. И я уже без раздумий, путаясь в намокающих и тяжелеющих с каждым шагом юбках, под низвергнувшимся с небес настоящим водопадом припускаюсь к дому, к спасительной крыше, оскальзываясь на мокрых камнях. Хитрый кидрик, угревшийся у меня на руках, крутит башкой, ловя языком дождевые струи. В глубине веранды гостеприимно распахивается входная дверь, обдавая домашним теплом, запахом бабушкиных пирогов с капустой и горячего молока.
Большая кухня-столовая, вроде той, что в моём новом доме. Простой дощатый пол, на котором моментально высыхают и испаряются ручейки, стекающие с мокрой меня. Накрытый к чаю стол. И предмет сервировки, которому ни в Тардисбурге, ни вообще в Гайе места нет, разве что в посёлке у русичей: самовар, сияющий медными боками. Вместо стульев — деревянные скамьи с резными спинками, с сиденьями, устланными лоскутными подушечками. А на одной из скамей, разместившись не менее чем на трёх таких подушках, вытянулся огромный белый-белый кот. Чуть поменьше тигра, чуть крупнее лабрадора. Слегка загнутые уши с кисточками чем-то смахивают на рожки. Щурятся изумрудный и сапфировый глазищи. И улыбается пасть.
Вот по этой-то улыбке, совершенно невозможной и уникальной, а уж потом — по глазам, рожкам-ушам и единственному, едва заметному дымчатому пятну на левом ухе, я его узнаю. Но по-прежнему не могу поверить, что это он, подобранный однажды котёнок, выпестованный когда-то самим…
— Тим-Тим! — только и могу сказать. — Неужели это ты? Ты так вырос!
«Ну, да, Ма, я же говорил, что здесь живёт Тим-Тим! — верещит Рикки, срываясь, наконец, с моих рук и подлетая к коту. — Мой друг! Он не простой кот, он… Как это, Тим, я забыл?»
Тот улыбается во всю клыкастую пасть. Куда там Чеширскому Коту!
«Вещий кот! — поясняет довольно. — Не удивляйсяу, Ваня, в твоём мир-ре я опять стану мелким. Но смыслау нет — возвр-ращаться. Мне и тут хор-рошоу. Пр-роходи. Молочкау?..»
* * *
…Мы с девочками нашли его года три назад, у мусорных баков возле кладбища. Прибрались на могилках по осени, наскребли несколько мешков опавших листьев и сухой травы, почистили цветники — да и вынесли всё на мусорку. А там, из щели между двумя контейнерами, кто-то вдруг почти неслышно запищал.
На полноценный мяв у этого крошечного тощего создания уже не хватало сил. Непонятного цвета, с рёбрышками, выпирающими из-под слипшейся так называемой шёрстки, с гноящимися глазёнками, он только трясся от холода и не мог выбраться из огромной для него коробки от офисной бумаги, в которую некие доброхоты кинули ком ваты и несколько кусков заветренной колбасы.
Машка даже дотронуться до него боялась. Но коробку никому не отдала, так и тащила до дома. Потом взялась отмывать непонятное существо, придерживая за шкирку. Потом Нора и Малявка с недоумением и опаской наблюдали, как некто, похожий на дрожащего белого ежонка, выползает из старого банного полотенца и набрасывается на измельчённый чуть ли не в пыль паштет из «Вискаса», а, набив живот, падает на пол, прямо в солнечное пятно, где засыпает от сытости.
