Когда человеку плохо, когда человеку очень и очень плохо, он порой ощущает себя нецелым душевно. Продырявленным насквозь.
Иногда это множество мельчайших дырочек, как в дуршлаге, задорно скалящихся мириадами ехидных звёзд. Иногда — одна огромная дырища, всепоглощающая чёрная дыра. Самое первое, что хочется сделать — это заткнуть её чем-нибудь. Невыносимо жить, ощущая себя надорванным, неполноценным.
Я не качусь по наклонной, я просто пытаюсь заткнуть эту дыру чем-нибудь. Это инстинкт самосохранения, а не каприз и не прихоть.
По крайней мере так я говорю самому себе, глядя на осоловелые морды и рожи окружающих меня незнакомых людей. В собственную внутреннюю пустоту я натолкал пахучий, болезненно обжигающий лёгкие дым курительных палочек, совершенно незапомнившееся количество самого и не самого дешевого алкоголя, насквозь фальшивую, но зато навязчивую и громкую мешанину из голосов и звуков, самонадеянно зовущихся музыкой и пением.
Пустота не уменьшалась. Она плотоядно поглощала всё, что я в неё швырял день за днём, ночь за ночью — ночные пешие прогулки, омерзительные тухлые рассветы после бессонных ночей и кровожадно скалящиеся закаты, в предвкушениях оных, но, кажется, становилась только больше.
Ничего не помогало.
Возможно, надо было остаться в Академии, с Джеймсом. И пусть бы он нудил день за днём, точнее, вечер за вечером это своё: "Джейма не могла с ним уйти, Джейма не могла нас бросить ради какого-то старого козла, ты что, первый день её знаешь, Джейма не могла, Джейма не ушла бы сама!", вызывая еще более острое, чем обычно, желание его придушить… пусть! Зато его болтовня в разговорный час хоть чуть-чуть разбивала бы ледяную тишину внутри, а всё остальное время я был бы занят тем, что игнорировал его страдающие и укоряющие взгляды, следил бы за тем, чтобы братец не сбежал…
Был бы чем-то занят.
Но оставаться в Академии было невыносимо. Возвращаться домой, где отец посматривал бы на меня с видом нам-надо-поговорить-я-знаю-что-ты-чувствуешь, было невыносимо! Единственный человек, с которым можно было бы поделиться всем без утайки — Гриэла, но мне не хотелось портить завершение её магистерского курса в Академии Стихий. Единственный нормальный человек в нашей семье имеет право на нормальную жизнь.
Никогда не думал, что я такой слабак. Полное ничтожество.
Я — не думал, а вот братец думал и ещё как, и не уставал сообщать мне об этом всеми доступными способами. Но он не знал всего.
Когда безумная стая мутировавших зубастых ворон неожиданно схлынула, когда вернулся посеревший лицом ректор Лаэн, когда нам сообщили, что Ларс мёртв… главным казалось только одно: один он там, в этой омерзительной куче перемешанных с землёй раздавленных вороньих тел — или нет. Мне было стыдно за всепоглощающее чувство облегчения, которое в первое мгновение окатило меня с головой ледяным пламенем, когда я узнал, что действительно — один. Ларс был моим другом. Но в тот момент я мог думать только об одном.
Джейма жива.
Это единственное, что в тот момент имело значение.
А уже в следующий момент: где она?
Покинуть Академию нам не дали — согнали всех в общежития "до выяснения всех обстоятельств произошедшего". Я единственный оказался без печати, а Джеймс, исцарапанный и взъерошенный, как подравшийся с кошкой воробей, молча метался по комнате, всем своим видом требуя, чтобы я что-нибудь сделал. Джейма не могла уйти сама!
Не могла? Или всё же могла, зная, что в Академии её ждут? Что я, в сущности, знал о своей огненной лукавой Джей Ласки, кроме того, что для меня закрыта дорога в её внутренний мир?
Я не выдержал, усадил братца перед собой и рассказал — то, что смог рассказать. Так, как смог. Изрядно отредактированную версию событий, без подробностей о прошлом — Джеймсу хватило бы и настоящего.
Не думал, что это всё заденет… настолько. Как будто что-то особенное было в том, что твоя любимая девушка увлеклась кем-то другим! Это случается. Это случается со многими. Чувства проходят, люди расстаются. Эла рассказывала со смехом о том, как сама бросала своих многочисленных поклонников. "Лёгкое увлечение ни к чему не обязывает", — наставительно говорила она.
Лёгкое увлечение…
"Кто ты ей? — фыркнула бы Эла. — Не муж. Не жених. Даже не любовник. Никто".
Почему так больно, так невыносимо больно? Это чувство похоже на какую-то томительную тоску из самого раннего детства. Стёртое, смазанное воспоминание о том, как мы куда-то идём всей семьёй.
Отец держит Элу за руку. Он всегда любил её больше нас, ещё бы — девочка, да и к тому же первый ребёнок, вероятно, на ней и истощился скудный запас его родительских чувств. Мать несёт на руках Сэма, он, как всегда, ноет. То ли у него режутся последние зубы, то ли он устал, то ли проголодался, то ли просто не вырыдал ежедневную норму слёз.
И посередине я. Не нужный ни отцу, ни матери, беспроблемный, тихий, воспитанный, умный маленький мальчик. Меня часто хвалят, очень формально и равнодушно, но хвалят — есть за что, а главное моё достижение — я не доставляю проблем. Иногда мне хочется, как Гриэла, беззаботно хохотать и просто заниматься тем, что тебе по душе, не выискивая обращённых на себя взглядов. Или безобразно завизжать, как Сэм, привлекая всеобщее внимание.
Но я просто стараюсь стать ещё лучше и еще тише. Стараюсь до тех пор, пока не убеждаю себя, что мне на это наплевать.
В тот самый день, когда мы куда-то отправились всей семьёй, я старался ещё не так хорошо, как в дальнейшем. Отбежав от родителей — о чем-то беседующего с сестрой отца и утешающей младшего брата матери — я взобрался на высокую деревянную скамью около нашего особняка. Залез с ногами, хотя уже тогда знал, что так поступать не стоит. И внезапно одна из досок хрустнула под ногой, я повалился вбок, и моя нога тоже хрустнула, с таким неприятным звуком, недвусмысленно свидетельствовавшим о том, что неприятности — вот они, тут как тут. В самом ближайшем будущем.
Очень большие неприятности.
Но о будущем подумать я не успел — заорал от боли в лодыжке. Спустя несколько секунд меня извлекли из своеобразного капкана и принялись ругать на все лады.
Ругали, пока мать вталкивала голосящего с новой силой Сэма, чтобы заняться моей ногой. Ругали, пока мать восстанавливала сломанную кость — дело это долгое и не очень приятное. Ругали после, когда выяснилось, что мы опоздали туда, куда шли.
…не знаю, почему я сейчас об этом вспомнил. Ничего особенного нет в том, что Джейма увлеклась профессором Элфантом, он всегда смотрел на неё по-особенному, но я не придавал этому значения — на Джейму все смотрели, а я, как идиот, думал, значение имеет только то, на кого смотрит она. И вот теперь я пытался думать о леди Адриане, об Академии, о Ларсе, о том, как много лет назад погиб Джеймс, точнее, его тело — и о куче разных других вещей, а перед глазами упорно возникала только эта картина — Джейма, подходящая с рыжеволосому, высокому и статному мужчине, обнимающему её так… по-хозяйски. По-свойски. Так естественно, так жарко, его руки, привычным жестом скользящие от ягодиц до плеч и обратно, его…
Можно было не поверить чужим словам. Даже лицу Джеймы, впрочем, почти не отпиравшейся. Но не поверить невероятной… обыденности этих грязных ласкающих чувственных движений — нельзя. И я хотел поделиться этим с Джеймсом — и не мог.
Не мог я озвучивать всё это вслух.
"Может, и к лучшему, что она ушла? — произнёс какой-то ехидный и горький голос внутри. — Может, так проще и легче? О чем вам теперь говорить? И как? И всё будет испорчено этими воспоминаниями. Ты не сможешь их отпустить"
Знать бы только, что действительно сама, что у неё всё нормально, что…
Комендант возник на пороге, бесшумно, как призрак. Хмуро ткнул в меня пальцем, поманил за собой, я вскочил, надеясь на что-то… на какое-то чудо. Может быть, этого всего не было. Магическое воздействие, помрачающее рассудок, вызывающее галлюцинации — почему бы и нет.
