больше и больше каких-то вещей, которые люди не делали, а медведь делал.
Например, то, что всегда принюхивался.
Всегда тщательно обнюхивал все, что я клала перед ним.
Даже воду, которую он научился пить через трубочку, чтобы лишний раз не поднимать свой израненный торс.
Прошло пять дней, а лучше ему так и не становилось.
А ведь говорят, что звери живучие!
Чтобы присматривать за ним, я переселилась на первый этаж, перетащив кое-какие свои вещи, и почти даже привыкла спать урывками и очень чутко.
Хотя чуткости сна меня научил не медведь, а период, когда родился братик и немного подрос. Именно тогда стали проявляться первые странности, первые неутешительные диагнозы, а затем бессонные ночи с плачем мамы за стенкой.
Аутизм стал сначала большим шоком, затем перерос в отчаянье и попытки верить в то, что, возможно, врач допустил ошибку… И вот мы научились с этим жить, пройдя через ад мыслей и боли о том, что у нашего лунного мальчика никогда не будет обычной человеческой жизни.
По крайней мере, той, о какой мы все мечтали.
Он был особенный, такой непохожий на других.
Но такой любимый и трепетно оберегаемый, что уже никто из нас не представлял иной жизни.
К счастью, Эдя на чужака в нашем доме не обратил никакого внимания.
Чего нельзя было сказать о самом чужаке.
— Странный у тебя брат, — проговорил медведь, откидывая с лица край простыни, которой я прикрывала его каждый раз, как только брат спускался вниз и шел на кухню в строго привычное для него время, чтобы поесть строго привычную для него еду.
Эдя кушал только из своей тарелки, совершенно белой, и не принимал никакую другую посуду.
Как, впрочем, и никакую другую еду, кроме любимой картошки и пары ломтиков свежего огурца.
Так же молча он поднимался к себе, чтобы провести день с любимыми машинами, и спускался вниз еще дважды для еды и один раз, чтобы умыться перед сном.
К счастью и моему великому облегчению, медведь не возникал и даже не задавал лишних вопросов, когда я совершенно искренне попросила его вести себя очень тихо и максимально незаметно, чтобы не испугать еще одного жителя дома.
Он только утвердительно кивнул и все то время, что Эдя проводил на кухне, даже не шевелился.
Так происходило каждый раз, и я, наверное, даже перестала ждать подвоха со стороны этого клыкастого создания.
— Откуда ты знаешь, что брат? Может, это мой сын? — отозвалась я с кухни, домывая посуду и иногда выглядывая в зал, чтобы быть уверенной, что Эдя поднялся к себе в комнату и занимается любимым делом.
— Когда у тебя родится сын, он будет пахнуть по-другому.
Иногда мне хотелось спросить, действительно ли он не видит, но я не позволяла себе этого, потому что медведю и без того было паршиво… Еще эти странные проблемы с глазами.
Меня поражала стойкость его духа!
Даже восхищала.
При всех его жутких ранах и постоянной боли он не впадал в депрессию или истерику, даже когда перестал видеть!
Не кидался на меня и не срывал зло, даже когда я осторожно уточнила:
— А до этого ты видел?..
Медведь только молча кивнул в ответ и больше не возвращался к этой теме. А я иногда закрывала глаза и пыталась представить, каково это — не видеть совершенно ничего.
Это было жуткое, непередаваемое чувство, от которого по телу бегали нехорошие мурашки.
И КАК справлялся с этим он, я даже не представляла.
Только наблюдала за ним пристальнее, понимая, что его нюх — это что-то совершенно невообразимое, способное отчасти заменить даже зрение!
Он точно знал, какое время суток.
Всегда предупреждал меня о том, что Эдя проснулся, еще до того, как я успевала услышать это сама. А иногда спрашивал, что я делаю и почему двигаюсь так странно, когда несколько раз я махала руками перед ним, чтобы убедиться, что он действительно не видит.
Не видел.
Но ощущал все настолько остро и по-звериному чутко, что порой это казалось просто нереальным.
Впрочем, само слово «нереально» прочно поселилось в этом доме с момента его появления и уже не казалось столь пугающим.
Нереальным было само существование подобного создания. Однако он был.
Нереальными были его невидящие глаза цвета совершенного драгоценного камня вроде аметиста. Но, глядя в них каждый день, я понимала, что наш мир может удивить и поразить еще многим.
— Пацан ближе к миру природы, чем к миру людей, — вдруг проговорил медведь сипло, потому что наверняка его снова терзала страшная боль, а он, конечно же, отказывался пить таблетки.
И ведь мог же молчать и лежать, чтобы не было еще хуже!
Но не-е-ет, кажется, медведю очень не хватало общения.
Хотя иногда это было даже интересно.
Лично меня жутко интересовало, как он стал таким, но на большинство моих даже самых невинных вопросов он предпочитал отмалчиваться, или делал вид, что срочно уснул.
— Как ты это понимаешь? — я вышла из кухни, осторожно присев на край дивана на расстоянии от медведя, но он и сейчас безошибочно уловил, где именно я была, поворачивая голову в мою сторону, но глядя своими совершенно нереальными сиреневыми глазами куда-то в пустоту.
— Я чувствую. Я бы сказал, что твой брат ощущает скорее как я, чем как люди, если бы он не был человеком.
Я даже подпрыгнула на месте, распахнув глаза и тут же выпалив:
— Когда мама была беременной, ее укусила лиса!
Медведь только вскинул брови, а я схватилась за подлокотник дивана, ахнув:
— Так вдруг братик такой как ты?!
Я не ожидала, что он вдруг рассмеется, со стоном перекатываясь набок, чтобы обхватить обеими руками свой торс, и протяжно выдыхая.
— Девчо-о-онка. Насмешила.
— По-твоему, я сказала глупость? —
