не понимаю вас…
– Вы наблюдали, как ловко пастух справляется со стадом овец?
-Нет.
– Овцы безропотно подчиняются ему, а если они во время сна или трапезы пастуха разбредутся в разные стороны, блея каждая на свой лад, то ему не нужно даже отвлекаться от обеда, достаточно дотянуться до камня и кинуть. Не целясь. И вот уже овечки жмутся друг к другу и ни звука. Тишина. Мы люди. Они ответят за свои злодеяния.
-Кто? Кто они?
– Прощайте! – мой спаситель подмигнул мне и исчез.
Покрепче обняв столб и сорвав крышку объектива я начала искать.
Повсюду лица. Бледные и угрюмые.
Рваная одежда и сбитые в кровь кулаки.
Женщины и дети. Мужчины и старики. Их много.
Впереди колючая проволока, а за ней черные фигуры, они стоят стеной, неподвижно, взор их виновато упал на асфальт, пальцы сжали приклады.
Я не понимала зачем мне это нужно, но продолжала делать кадр за кадром, боясь упустить что-то важное.
Ни крики, ни дым, разъедающий мои глаза, не мешали мне, я слышала только затвор фотоаппарата, который
работал словно биение здорового сердца, уверенно и ритмично.
Вернулась я домой далеко за полночь.
Я стояла у подоконника, хлебала холодный суп и смотрела в окно.
Улицы не опустели, повсюду, словно огни светлячков, мерцали костры.
Запели песню.
Спать не хотелось, я ждала только рассвета, чтобы взять мольберт и вернуться на площадь.
С первыми лучами солнца я уже рисовала.
Я разместилась на углу желто-синего дома, в ржавой люльке, такие используют для подъема рабочих на высоту, она висела в метре от земли и немного раскачивалась , но с нее было видно все как на ладони.
За ночь на площади вырос целый город.
Он состоял из ровных рядов палаток, уходящих вдаль, медпункта с флагом, изготовленным из удочки и белой тряпки, полевой кухни с запахом гречневой каши, штаба и амфитеатра, откуда наперебой неслись то песни, ласкающие слух, то громогласные речи, вонзающиеся в уши словно кинжал, а еще какого-то чувства счастья и радости, которые витали настолько плотным облаком, что казалось, что до них можно не только дотронуться, но и отломить себе небольшой кусочек, знать бы только, кому принадлежит.
До обеда я исписала все холсты, которые принесла с собой, но мои руки отказывались останавливаться и требовали продолжения.
Пришлось возвращаться домой.
Дотащив свою мазню обратно до квартиры кое-как, буквально волоком, меня ждало разочарование: ни одного чистого холста дома не оказалось.
Передо мной встала щекотливая задачка: выбрать картину, которая будет отдана в жертву ради настоящего.
У меня накопилось уже немало работ, все они для меня стали очень дороги, словно маленькие детки, но вот почему-то самые плохие и незаконченные картины мне было жальче всего отдать под власть грунта, который скроит их уже навечно, не дав им ни единого шанса на жизнь.
Не знаете как выбрать? Зажмурьте глаза и ткните пальцем в пустоту, на ваше удивление результат окажется не хуже, чем если бы вы подсмотрели.
Так я и поступила, расставила свои работы вокруг себя и начала кружиться. В тот момент, когда я почувствовала, что пол уходит у меня из-под ног, и я потеряю равновесие и упаду, я открыла глаза. Прямо на меня, сквозь зной безжизненной пустыни, летела маленькая розовая бабочка.
Она с легкостью преодолевала один бархан за другим, но, казалось, что ее тонкие, почти полупрозрачные крылышки вот-вот коснутся раскаленного песка и попросту сгорят.
Бабочка в пустыне.
Я не помню, когда нарисовала эту картину, и что меня побудило, но именно с ней, к моему большому сожалению, придется расстаться, выбор сделан.
Наспех загрунтовав холст, я спустилась к площади, на этот раз местом для пленэра стал пятачок в самом центре ристалища.
Здесь было весело, уютно и жутко страшно.
Первые минуты я не могла сосредоточиться, чужие мысли буравили мой мозг, приводя его в замешательство, все отвлекало.
Я щипала себя, закрывала глаза, ходила кругами, пела, ничего из этого не помогало настроиться на работу.
Я стала пристально всматриваться вдаль и наконец-то увидела.
Его.
Город, каких много у нас, схожие друг с другом как две капли воды, одним словом – однояйцевые близнецы.
Жителей в нем много, они куда-то спешат, а перемещаются согласно своему цвету.
Белые идут по белой линии, красные по красной, желтенькие по желтой.
Все устроено так, что они никогда не пересекаются.
Обычный день в обычном городе.
Настораживает только одно – небо, вернее его отсутствие, над городом не видно ничего, ни облаков, ни звезд, ни Солнца, ни Луны, ничего, пустота.
Пустота.
Сначала отступила усталость и тяжесть, а потом я вообще перестала ощущать свое тело, мои ноги не касались земли, я парила
и ничего меня больше не могло отвлечь – я рисовала.
Летая над городом, я вглядывалась в окна каждого дома, пытаясь отыскать то, что сможет закрыть эту пустоту, ведь без неба нельзя.
Сложность была только в одном, я не знала как выглядит то, что я ищу.
На секунду мне показалось, что я нашла, там, из – за угла дома, доносилась красивая и нежная мелодия флейты, я закрыла глаза и полетела на звук, но не успела, меня ударили словно назойливую муху, наотмаш, несколько раз, смакуя и приплясывая.
Что было потом, я не помню, когда я очнулась, моя голова сильно гудела, невыносимо тошнило и очень хотелось спать.
Картина валялась в луже крови , а мольберт превратился в груду щепок.
Я попробовала подняться, но в глазах опять все потемнело.
Рев двигателя, духота и невозможность пошевелиться. В небольшую дырку в полу я видела, как крутится большое колесо, отправляя всю пыль и грязь с дороги прямо мне в лицо, меня куда-то везли в железной будке без окон, заполненной доверху телами, которые стонали, кряхтели и выли.
Время превратилось в вечность.
Мне уже стало все равно куда нас привезут и что с нами будут делать, было одно желание побыстрее выбраться из этой консервной банки. Когда двигатель умолк и открыли двери, я почувствовала облегчения.
С улицы доносился истошный лай собак, когда он приблизился вплотную, нас начали выводить.
Выдергивали по одному, за руки, за ноги и выталкивали наружу, дальше люди бежали сквозь строй до железного ангара, а вслед им сыпались удары резиновых
