янтарём, который Брегир сам сплёл ей минувшей осенью, и с тех пор она его не снимала.
Гленнвен. Лесная девушка, что носит мужские порты и льняную рубаху, стреляет из арбалета лучше, чем добрая часть цесарских воинов. Дочь охотника, которую он назвал бы своей на исходе нынешнего лета. Маленькая отважная Гленн…
— У тебя же… есть невеста, — будто прочитав его мысли, прервал молчание цесарь, и Брегир лишь кивнул, не в силах вытолкнуть из сведённого спазмом горла ни единого слова.
— Я пошлю человека, — произнёс цесарь, поднимаясь. — Расскажешь, где он сможет её найти.
***
Гленнвен, чуждая цесарскому этикету, и не подумала ждать, когда перед ней растворят двери лекарской. Она так стремительно шагала по коридору, что провожавший её слуга отстал и затерялся где-то позади, хоть и не оставил надежды догнать её. Она бросилась к уже поднявшемуся на ноги Брегиру, обвила его шею руками, окутала запахами леса и костра. В её тёмно-русой косе застряли мелкие веточки, из-за расшитой тесьмы, перехватывающей лоб, выбилось несколько прядей, прилипших к мокрым вискам, а сердце стучало так сильно, что отдавало болью в раненом плече Брегира.
Он прижал её к себе и на миг закрыл глаза, пытаясь остановить этот момент, вырезать его в памяти как можно глубже, словно ножом на древесной коре.
— Этого не случится, слышишь? — прошептала Гленнвен. Она чуть отстранилась, чтобы обхватить его лицо ладонями и заглянуть в глаза. — Всё будет хорошо, вот увидишь! — в её взоре плескался страх, струился слезами по щекам, но голос был твёрдым и тёплым, словно нагретый солнцем ствол векового дуба. Гленнвен не замечала того, что плачет, пока Брегир не провёл пальцами по её щеке, вытирая мокрую дорожку.
— Видишь, что вы со своим цесарем наделали, — усмехнулась она сквозь слёзы, — развела вам тут болото! — она вытерла глаза рукавом. — Какой-то дурень сказал, что меня отведут попрощаться. Но отец всю жизнь учил меня делать так, как говорит сердце, и не слушать глупостей. Я не собираюсь прощаться с тобой, Брегир, и ты не смей, — её голос звенел отчаянной, взведённой до предела, словно арбалетная тетива, уверенностью, — потому что всё будет хорошо! — Не позволяя ему ответить, она поцеловала его так пылко, что наконец догнавший её цесарский слуга мигом отвёл глаза и покраснел, словно спелая малина.
— Вот, — Гленнвен сняла с руки плетёный кожаный браслет с янтарными камушками, затянула его на запястье Брегира и прижалась щекой к его ладони, — я с тобой. Кем бы ты ни был, я люблю тебя. Но, прошу тебя… для меня… ради меня — оставайся собой!
***
Брегира заперли в самой надёжной камере. Цесарь распорядился, чтобы её подготовили: вычистили, насыпали свежей соломы, поставили широкую скамью с тюфяком. Не отказали и в просьбе телохранителя, оставив на скамье моток тонкого кожаного шнура и мешочек с самоцветами. Брегир попросил обычных бусин, но цесарь велел сделать их из драгоценных камней.
В неровном луче лунного света, который струился из маленького оконца под самым потолком и слабо отражался в самоцветных гранях, Брегир почти на ощупь сплетал тонкий шнур затейливыми узлами, нанизывая камни. Сложный узор, за которым из-за недостатка света трудно было уследить, требовал громадного сосредоточения. Выплетаемые пальцами узлы не давали отвлечься на узлы не менее тугие, в которые в эту ночь заплеталась душа Брегира.
Когда на рассвете отворилась дверь темницы, самоцветный браслет для Гленнвен был готов. Он получился такого размера, что она смогла бы носить его вместо своей старенькой налобной тесьмы.
Но она надела его на запястье, в несколько оборотов.
Проклятье не сработало. Ни сейчас, ни в ночь рождения луны, на которую Брегира на всякий случай опять заперли. И теперь можно было сказать со всей уверенностью: тёмные чары, предназначенные для цесаря, на телохранителя не подействовали. Жизнь вернулась в своё русло.
***
Наступило лето, и цесарь с цесаревной отправились в соседнее государство на королевскую свадьбу. Сопровождаемый стражей караван слуг, нянек и повозок, нагруженных сундуками с подарками для новобрачных и нарядами цесарской семьи, длинным поездом растянулся вдоль широкого наезженного тракта. Четверо телохранителей ехали по обе стороны крытой повозки цесаря, внимательно всматриваясь в мирную даль цветущих полей и прохладную тень дремучих лесов.
К ночи цесаря ждали в приграничной деревне и уже готовили лучшие угощения и самые мягкие перины. А пока стоял непривычно знойный день, и палящее солнце не щадило путешественников. Основной большой тракт шёл бескрайним полем, огибая лесок, через который протянулся его младший брат, более короткий путь до ночлега. Но цесарский поезд почему-то не стал сворачивать на развилке.
— Что такое? — возмутился правитель, — почему кружным путём?
— Лесная дорога зарастает, ваше величество, — сообщил подозванный цесарем стражник, склонившись на коне так, чтобы видеть собеседника через окно повозки, — некоторые из повозок могут застрять.
— А наша? Наша проедет?
— Ваша проедет! — заверил стражник.
— Тогда разворачивайтесь, мы едем через рощу! — приказал цесарь, — а вещи с частью охраны пусть везут Большим трактом.
— Ваше величество, — обратился к правителю Брегир, что ехал подле того самого окна, — не стоило бы разделяться. В этих местах могут быть лихие люди.
— Сколько раз уже ездили и никаких лихих людей не встречали! — раздражённый духотой и утомительным переездом, отозвался цесарь. — Зачем изнывать под палящим солнцем в клубах дорожной пыли, когда можно добраться быстрее и приятнее? И потом, у нас есть бравые телохранители, не так ли?
— Да, ваше величество, — согласился Брегир. Его угнетало недоброе предчувствие, но перечить цесарю он не посмел.
Их и разбойниками-то назвать было сложно: так, шайка беглых воришек, планировавших поживиться золотом ремесленника, который продал свой товар на городской ярмарке и срезал путь домой малым трактом через рощу. И уж на цесарскую повозку, как и на его охрану, они никак не рассчитывали, но поняли, во что ввязались, слишком поздно. Стражники раскидали нападавших раньше, чем цесаревна успела испугаться, а единственного, кому повезло прорваться ближе к повозке, зарубил Брегир.
— Вот, я же говорю — доблестные телохранители, — пробормотал цесарь, сознавая свою оплошность. Тем не менее, до деревни добрались благополучно и ещё засветло.
Пир по случаю визита цесаря (пусть тот и был здесь всего лишь проездом) закатили грандиозный: поставили
