его ноздрей вырвалось облачко гневного пара, — головой готов поручиться за господина Висмута. Но есть такая вещь, как молва. И я не собираюсь ни плодить сплетни, ни ставить своих служащих в неловкое положение, пусть даже у некоторых из них недостаёт ума понять всю его щекотливость в глазах общества. Разговор окончен. Займитесь работой, вас ждёт живой локомотив.
Господин начальник вышел из подсобки, и за ним следом, не поднимая голов и стараясь не шуметь, потянулись технеции. Висмут остался стоять на месте, скрестив руки на груди и глядя себе под ноги. Сурьма видела его краем глаза, но посмотреть ему в лицо не решалась. Щёки её залились жгучим румянцем, горло сжало таким сильным спазмом, что даже дышать удавалось с трудом.
Они молчали с минуту, а потом Висмут, не сказав ни слова, ушёл, оставив Сурьму наедине с её растрёпанными чувствами. Она ещё какое-то время стояла посреди опустевшей подсобки, уронив руки, понурив голову. Сурьма и сама не понимала, что же терзает её больше: стыд за такую некрасивую сцену, злость на начальника или то, что она, скорее всего, сильно обидела Висмута, хоть и совсем того не хотела. А теперь он ждал её в локомотиве на прогонном пути, и она выскребала из потаённых уголков своего сердца остатки смелости, чтобы пойти туда и посмотреть ему в глаза.
***
Когда Сурьма, стиснув зубы, поднялась в будку машиниста, Висмута там не оказалось. Волна облегчения моментально сменилась дрожью в коленях и отчаянием едва ли не до слёз: если после подготовки локомотива к прогону он ушёл с рабочего места, чтобы лишний раз с ней не пересекаться, значит, всё чертовски плохо!
Она села на пол, открыла ПЭР, взяла в руки разноцветные проводки. Пальцы мелко дрожали. В таком состоянии не стоило бы входить в контакт с паровозом, но она справится, она же профессионал! Сурьма глубоко вздохнула, сглатывая непролившиеся слёзы, и принялась подключать резонатор.
В конце концов, в её словах не было ничего оскорбительного! Ведь Висмут и правда едва ли не в отцы ей годился — убеждала она себя, рассматривая каждое произнесённое слово в отдельности, словно малину, аккуратно взятую из блюдечка двумя пальцами и просматриваемую на свет. Слова как слова. Ничего оскорбительного! Но если сложить их вместе, выходило что-то очень скверное. И дело было даже не в них — слова были не виноваты. Дело было в том, как они были сказаны. Как их произнёс её гнусный, бестолковый язык!
Сурьма прикрепила к вискам клеммы, надела перчатки, вновь тягостно вздохнула.
Конечно, ей случалось дерзить и раньше. Иной раз она даже гордилась своим острословием, особенно когда приходилось отстаивать свои права, как сейчас. Но отчего-то сейчас было по-другому. Во-первых, Висмут был не виноват, но оказался униженным при всей бригаде и начальнике. Во-вторых, он этого не заслужил, а Сурьме вдруг стало совсем не безразлично то, что он о ней думает и как к ней относится. В глубине её души морской медузой пульсировало горькое, удушающее чувство, что она теряет что-то важное, что-то очень ценное, даже не успев обрести это.
Паровоз откликнулся не сразу и с каким-то злым, хриплым скрежетом, словно она потревожила его в тот момент, когда замученный и уставший не-зверь лёг наконец умереть.
Сурьма услышала шаги по железной лестнице: в будку машиниста кто-то поднимался. Сердце ухнуло, паровоз огрызнулся лающим лязгом.
Внутрь вошёл Висмут, протиснулся мимо Сурьмы, занял своё кресло и углубился в изучение какой-то бумажки, которую он принёс с собой. Сурьма почувствовала, что теперь у неё дрожат не только руки, но и губы. Её дрожь по проводам через резонатор текла в сердце локомотива и нервировала и без того раздражённый паровоз ещё больше. Возможно, именно поэтому он так быстро раскочегарился.
— Не-зверь готов, можно работать, — едва слышно пролепетала Сурьма, не поднимая глаз на Висмута.
Тот кивнул, сложил свою бумагу в несколько раз и убрал во внутренний карман жилета, потом выставил реверс на ход вперёд и открыл цилиндропродувательные краны. Из-под поезда с шипением вырвалось облако белого пара. Висмут дал гудок отправления, перевёл ручку крана машиниста в положение отпуска тормозов и открыл регулятор, впуская пар в цилиндры.
Как только локомотив тронулся с места, Висмут вернул рычаг в прежнее положение, чтобы не разгоняться слишком быстро, и постепенно добавлял пара в паровые цилиндры. Им нужно было набрать высокую скорость, чтобы проверить работу пластин, и Сурьма по проводам резонатора, так же постепенно, вливала в железное сердце локомотива свою энергию. Но та не струилась легко и полётно, как обычно: сейчас она вырывалась неровными сильными толчками, словно кровь из разорванной вены. И это плохо сказывалось на паровозе.
Висмут перевёл рычаг, впуская меньше пара на ход цилиндра, но локомотив продолжал неистово дёргать вперёд, словно собака на цепи. Висмут бросил на Сурьму вопросительный взгляд.
Она прикусила губу, изо всех сил стараясь выровнять или хотя бы приглушить потоки, но эти старания давали обратный эффект. Паровоз шипел и грохотал, разгоняясь до предельной скорости на замкнутом кольце прогонного пути, словно разъярённый бык, летящий на красную тряпку.
— Сурьма! — позвал Висмут, перекрикивая шум, но та лишь крепче зажмурилась.
Она знала, что он хочет ей сказать. И она пыталась это сделать, но тщетно.
— Сурьма, сбавляй! — Висмут понижал давление в магистрали, но оно продолжало ползти вверх, и паровоз гнал всё сильнее, утопая в клубах пара и шипении клапанов.
Рельсы под ним протяжно взвыли, колёса начали скользить и искрить. Висмут сбавил подачу пара на минимум, но и это не помогло. Тогда он перешёл к экстренному торможению: дёрнул ручку крана машиниста до упора, закрыл регулятор, но не успел применить песочницу. Металлически взревев, локомотив дёрнулся, слетел первой колёсной парой с рельсов, запнулся, протащился ещё несколько метров по путям практически юзом, визжа железом и разбрасывая вокруг снопы искр.
Будку машиниста тряхнуло с такой силой, что Сурьму отбросило к двери, Висмута выбило из кресла, подкинуло вверх, приложив виском об один из водопробных краников, и он рухнул на правое колено. Боль прошибла от ноги до самого мозга, зазвенела в ушах разбившимися стёклами, но за общим грохотом и лязгом его крик был не слышен.
— Чёрт возьми, Сурьма!
Когда локомотив остановился, а лязг стих, он с трудом сел, привалившись спиной к стене и закрыв глаза, перед которыми всё ещё мерцали красно-золотые искры. По скуле и шее из рассечённого виска за воротник текла горячая струйка крови, впитываясь в белую ткань рубашки.
Сурьма на четвереньках спешно подползла к нему.
— Ты ранен? Висмут, чёрт тебя дери, ты ранен! — на грани отчаяния выкрикнула она.
