суетиться вокруг, принесла таз с водой и поднесла к лицу ее мокрую белую тряпицу. Ишмерай дёрнулась, испугавшись.
— Не боися, не боися, дытьа, — уговаривал господин Майахоф, и девушка покорилась.
Она тряслась и не могла выдавить ни звука. Она постоянно глядела в сторону закрытой двери, страшась, что в дом сейчас влетит толпа солдат и убьёт её. Она громко часто дышала, ибо от ужаса и потрясения ей не хватало воздуха. Сильно болели бока, ноги, руки, живот и лицо, должно быть, превращённое в месиво.
Господин Майахоф что-то тихо причитал и рассказывал незнакомцу, который сидел напротив Ишмерай и внимательно разглядывал девушку. Ишмерай прижимала окровавленные руки к животу и старалась успокоить тошноту, подступавшую к горлу. У нее начинала страшно болеть голова, и Ишмерай поняла, что обязательно погибнет, если ее схватят вновь. У нее больше не было сил бежать.
Женщина обрабатывала ее раны на лице и что-то говорила тихим ласковым голосом, но девушка никак не могла унять дрожь. Она тряслась и безмолвно плакала, растеряно глядя то на свои руки, то на господина Майахофа, то, недоверчиво и испуганно, на незнакомца, темно-серые глаза которого глядели на нее пристально, но с располагающим отсветом сочувствия.
— Не боися, — шептал ей священник. — Он не сделает тебе беды. Он спас тебя.
Казалось, Ишмерай не слышала. Она окидывала комнату полубезумным взглядом, приметив горы книг, потухшие свечи и прочий беспорядок, который, отчего-то стал ей приятен. Особенно успокоили ее книги, толстые, пыльные, открытые, меж страниц которых лежали перья.
Мысли ее путались, более ей не принадлежали и становились все безумнее.
— Не боиса, не боиса, — уговаривал ее господин Майахоф. — Мы не отдадим тебя этим злодеям. Гер Бег`нхард не позволит им забрать тебя и мучить. Его здесь боятся, его здесь увашают.
Ишмерай кивала, показывая, что понимает, но ужас не отпускал ее.
Мужчина по имени Дер Бернхард что-то тихо сказал священнику, и тот сказал Ишмерай:
— Отдохни в моем доме. Агата залечит твои раны, а Дер Бег`нхард не даст тебя в обиду. Он не позволит. Есть ли тебе куда идти?
— Нет, — глухо ответила девушка, и на душу ее начал опускаться мертвый покой и пустота. — Я не вернусь домой, пока не найду… сестру… Не вернусь…
— Домой? В Унгарн?
— Унгарн, — потеряно кивнула Ишмерай, не ведая, где находится этот «Унгарн», что это такое, и даже не желая ведать.
— Дер Бег`нхард говорит, что тебе нельзя уходить сейчас. Там солдаты. Они злые. Останься.
Ишмерай подняла на священника мёртвые глаза и медленно кивнула. Затем повернулась к Дер Бернхарду и прошептала:
— Вы спасли мне жизнь, Д-дер Бернхард. Я благодарю вас. Вы так помогли мне… — она хотела многое сказать, до конца хотела высказать, как благодарна ему, но запнулась и более не нашла слов.
Господин Майахоф переговорил с Дер Бернхардом, тот поглядел на Ишмерай, и лицо его немного прояснилось. Он кивнул ей, что-то ответил и вновь обратил к священнику непонятные слова, полившиеся приятной музыкой.
— Зеркало… — вдруг выдохнула Ишмерай, желая поглядеть на себя. — Зеркало!..
Дер Бернхард отрицательно мотнул головой.
Ишмерай не поняла его и продолжала требовать зеркало. В голосе ее звенело отчаяние.
— Мираль! Мираль, Агата! — затараторил господин Майахоф, обращаясь к женщине в чепце.
Вскоре она принесла девушке маленькое колотое зеркальце, Ишмерай взяла его дрожащими руками и осторожно заглянула. Она увидела бледное лицо с царапинами, разбитой губой, страшным синяком на лбу, с заплывшим красным глазом. Пучки же когда-то роскошных длинных волос торчали в разные стороны уродливым гнездом, и Ишмерай разрыдалась, растерянно гладя остриженную голову ладошкой. Она никогда не считала себя писаной красавицей из старых сказок. Стройна, но невелика ростом, часто бледна и растрепана от частых состязаний на кинжалах и бешеных скачек. Матушка и Атанаис казались ей воплощением истинной красоты, но чем старше Ишмерай становилась, тем чаще замечала, как смотрят на нее молодые люди, как нравилось им то, что они видят, сколь любезные слова они к ней обращали и сколь часто задерживали на ней заворожённый взгляд.
Теперь же Ишмерай в ужасе осознала, что вместе со свободой и радостью безвозвратно ушла и привлекательность. Из лица ее и тела сделали месиво, и она не могла прикрыть это несчастье даже волосами.
Она с силой сжимала зеркало, которое резало ее кожу, и по рукам ее потекла кровь.
— Ашерат! — воскликнул господин Майахоф.
— Ашерат! — Дер Бернхард схватил ее за руки и выхватил у нее зеркало, тоже порезавшись.
Ишмерай плакала, закрывая порезанными руками лицо. Она не хотела, чтобы на нее смотрели. Она тряслась и мотала головой, мечтая забиться в угол и провести в подобном положении остаток жизни.
Дер Бернхард поднял ее на руки, и Ишмерай громко застонала от боли, но ей вдруг стало очень тепло. Она съёжилась на его руках и до того ей было уютно, что девушка прижалась к нему, и ей вспомнился отец, высокий, сильный, ласковый. Она вспомнила, как он поднимал ее на руки всякий раз, когда возвращался домой после долгого отсутствия. Даже тогда, когда она повзрослела. Он долго не выпускал ее из рук, а девушка целовала его щеки и радостно верещала.
Дер Бернхард держал ее также крепко и хмурился также, как отец: угрожающе, мрачно, но Ишмерай всегда могла разглядеть толику трогательного света, который она так сильно любила, по которому страшно тосковала и который нашла вдруг в лице этого незнакомого ей мужчины, языка которого она не понимала, имени которого не могла произнести сколько-нибудь внятно и без ошибок.
Дер Бернхард положил ее на постель в маленькой светлой комнатке и исчез. Перед тем, как провалиться в обморок, девушка увидела доброе лицо Агаты, которая засуетилась над ней.
День и ночь стали единым целым, и Ишмерай не могла их разделить. Луна и солнце слились воедино, сияя ледяным светом, и девушка купалась в этом свету и знала, что течение этой смертоносной реки приведёт ее к смерти. И чем ближе становилась смерть, тем смешнее ей становилось. Она более не боялась смерти и была готова принять ее.
В бреду ей казалось, что руки её почернели и даже обуглились, что черные
