Он не выглядит «другим». Не кажется плохим, каким угодно — но не злым и не подлым. И мне не хочется отстраняться. Хочется узнать больше, но я не знаю, какой вопрос задать следующим.
— Покажи мне что-нибудь, — наконец, говорю я. Эймери смотрит недоверчиво, словно это последнее, чего он ожидал. Молчит, прикусывая губу. Мы всё ещё очень близко, и я снова ловлю себя на мысли, что это правильно.
Стальная космея, не просто лопухнулась — вляпалась по самое не могу.
Эймери отходит и приносит небольшой горшок, из которого торчит округлая луковица с длинным голым стеблем, увенчанным крупным тёмно-красным бутоном какого-то цветка.
— Я готовился, — со смехом, но и немного смущённо говорит он. — Если бы ты знала, как иногда хочется поговорить об этом хоть с кем-нибудь. Только мама меня слушала. Ну и ребята в приюте, но там у всех были схожие проблемы.
— Ты жил в сиротском приюте?!
— Совсем недолго, несколько месяцев, пока мальёк Аделард меня не забрал.
— Как он называется? — нарушаю я возникшее молчание.
— Приют?
— Цветок.
— Амариллис. Мой покровитель по цветочному гороскопу, — хмыкает он, а я тут же задаю новый вопрос:
— Ты родился в конце мая?
— Первого июня. Неважно. Смотри.
Я и смотрю. Эймери закрывает глаза, чуть утапливает пальцы в рыхлой чёрной земле. Несколько секунд не происходит ничего, а потом плотно сжатые лепестки вздрагивают. Будто бы цельный бутон расходится на две, нет, три части. Три отдельных бутона продолжают чуть подрагивать, словно сопротивляясь чужеродному магическому воздействию. Но чары побеждают — и цветки раскрываются.
— Это… это же прекрасно, — я хочу протянуть руку и потрогать красные лепестки, но отчего-то не решаюсь, и сама же стыжусь своей малодушной нерешительности.
— Только первые несколько мгновений, — тихо откликается Эймери, не отнимая руки. Проходит не больше минуты — и лепестки опадают, один за другим, медленно, неотвратимо.
Эймери не отнимает руки. Я бросаю на него беглый взгляд: он кажется ещё более бледным, каким-то даже серым, а я вспоминаю тот день, а точнее, ночь, когда он упал в обморок, "прочитав" мою шляпку.
— Может, не на…
Стебель на глазах чернеет, только что упругий и сочный, переламывается пополам, усыхает, как и луковица. И хотя про растение вроде бы не принято говорить "мертво", оно, несомненно, мёртвое. Необратимо. Или?
— А обратно — можешь? — голос как-то сам собой звучит хрипло.
— Нет.
Да, страшно. Это… впечатляет. И пугает, особенно если представить вместо цветка животное. Не знаю, что дальше. А человек? Нет, наверное, на человека у него просто не хватит сил. И тем не менее.
Эймери снова опускается в кресло, а я присаживаюсь рядышком на подлокотник. Пальцем стираю выступившую капельку пота на его виске, ерошу волосы, слегка влажные. Эймери перехватывает мою руку и снова целует пульсирующую жилку на запястье.
— Мальёк Аделард приходил на днях. Он… он забыл тут плащ, в котором ездил на твой выпускной бал, а я его нашёл и… И увидел тебя. Столько раз убеждал себя, что ты ещё совсем ребёнок, но только не в том платье! Не знаю, как твой отец допустил такое безобразие! И всех этих самодовольных богатеньких детишек, желающих с тобой потанцевать и пускающих на тебя слюни!
— Я уже взрослая, — пытаюсь говорить уверенно и надменно, как Аннет, а получается ещё хуже.
— Увидел и не сдержался. А теперь ты здесь, и я не хочу тебя отпускать, — он опять улыбается, но его тоска словно наполняет воздух душным ароматом ночецветов. — Не хочу тебя отпускать, а должен. Как я так лопухнулся? — мы опять говорим с ним одними и теми же фразами. — Ты избалованная, капризная маленькая девочка.
— Ты вредный и наглый тип. Доходяга, умертвие могильное. Правда, уже не такой тощий, как раньше, — я шутливо тыкаю его под рёбра, и тут же снова чувствую смущение. Эймери тихонько тянет меня к себе, и вот я уже сижу на его колене. Пальцы скользят по спине.
— Я не должен был… Но ты меня забудешь. В Колледже будет много новых знакомств, много омерзительных наглых типов с родословными лучше, чем у жеребцов на скачках, которые…
— Ты не сможешь подождать два года?
Вопрос срывается сам, и мне хочется ударить себя по губам. Зачем я это говорю? Он совершенно прав. Это безумие. У нас нет ничего общего. У нас нет будущего и быть не может. Исключено.
— Хортенс, пойми — я не преступник, конечно, но те, кто знают о нас, относятся к нам хуже, чем к преступникам. Если фракция Крайтона одержит полную и окончательную победу, для нас вообще могут сделать закрытое гетто где-нибудь на юге Айваны. Я уже был в таком, я имею в виду, в приюте, там было… не очень. И твои родители будут недовольны, мягко говоря, если узнают. Нет, они будут в ужасе.
— Но… обладатели скверных даров, — это словосочетание даётся мне с трудом. — Они же где-то… живут? Заводят семьи, работают…
— Хортенс, — Эймери смотрит мне в глаза. — Нас мало. Может быть, сотни две-три человек на всю Айвану. До двадцати одного года мы живём в приютах, а самые безобидные везунчики фактически заперты в семьях, согласившихся терпеть такой груз. А потом к нам приходит узкопрофильный специалист из отдела научной магицины и запечатывает наш дар навсегда. И до конца дней мы работаем в самом низу как простые неодарённые. Нам запрещено заключать официальные браки. Возможно, одновременно проводится процедура стерилизации… я что-то слышал о таком, хотя точно не знаю. И имей в виду — сейчас ситуация идёт по самому гуманному пути. Альтернативная Крайтену фракция Трошича, видишь ли, за гуманность и даже интеграцию. Но всё может измениться в любой момент — в худшую, разумеется, сторону.
— Но почему? Да, ты, наверное, можешь убивать с этим своим даром, но ведь и стихийные маги могут… Артефакты могут приносить вред, а целители изготавливать яды!
— Всё верно. И ежегодно несколько сотен человек погибает от ударов чугунными сковородками, гораздо больше, чем во время уроков фехтования. Но если над трупом ты увидишь человека со шпагой и человека со сковородкой, кого в первую очередь ты обвинишь? И может статься, потом тебе вовсе не захочется исследовать рану… Хортенс. Ты мне нравишься, с первого взгляда там, в моей комнате на четвёртом этаже, понравилась, — смена темы настолько резкая, что я не сразу понимаю смысла произнесённых им слов. — Капризная малышка, очаровательная, как фарфоровая куколка, упрямая и вспыльчивая, всё время пытавшаяся казаться хуже, чем есть. Я очень плохо поступил, приведя тебя сюда. Я не хочу, чтобы ты уходила, но я очень тебя прошу — встань и уйди. Тебе всего семнадцать, у тебя вся жизнь впереди. Я провожу….
Мы смотрим друг на друга, и это притяжение невероятно. Чем больше я понимаю, что он абсолютно прав, тем сильнее меня к нему тянет.
Наверное, я просто дура.
— Я обещала тебе поцелуй за ответ на каждый мой вопрос, — говорю я ему. — Не хочу оставаться должной.
На столе горят свечи, пламя колышется, тени пляшут по бледному лицу Эймери. Я бросаю взгляд на огонь — и он гаснет, а Эймери притягивает меня к себе.
Правильно. Правильнее ничего и быть не может.
…дверь распахивается резко и неожиданно, как будто от пинка. Впрочем, почему — "как будто"? Её распахнули пинком. Силуэт стоящего на пороге человека не узнать я не могу при всём желании. Это мой отец, Аделард Флорис, собственной персоной.
И он в ярости.
Глава 14. Необычный мальчик
Одна тысяча пятьсот четвёртый год
Бежать из Джаксвилля Тридцать первый решил не сразу.
Мама умерла в ноябре. Всё самое страшное, как он думал, случилось именно осенью — в начале осени год назад открылся его скверный дар, осенью же не стало мамы, и он остался один.
Пока она была жива, всё было нормально, почти хорошо. Хорошо — но уже не просто.
Собственный дар он осознал не сразу, конечно. Взрослые, даже такие, как мама, с которыми можно поделиться почти всем, удивительно непонятливые. Сколько раз он слышал "откуда ты это узнал?!", но никак не мог понять, что же именно от него хотят. И, конечно, он ничего плохого или особенного в себе не видел. Нужные слова, чтобы ответить на очередное "откуда" нашлись, когда ему исполнилось восемь. Мама выслушала его внимательно и доброжелательно, только вот лицо у неё было очень и очень странное. Он-то думал, она обрадуется, что он такое умеет. А она не сердилась, конечно, но и не отчего-то не радовалась.
