А вот мальёк Лайкур молчать не хотел.
Его слуги справились с "подарками" примерно за полчаса. Комната стала выглядеть более пустой, и щенок Эймери Лувси, которого мать купила и которому позволила поселиться в доме, чтобы скрасить одиночество сына, весело скакал под ногами у людей, которых — пока что всех без исключения — считал друзьями.
Мальёк тоже потёр бледные сухие ладони и огляделся. Наконец, его взгляд остановился на напольных часах.
— И вот это тоже забирайте.
Часы были их, Дьюссонов, совершенно точно. Их купил дедушка Эймери, Лежер Дьюссон, который был моряком — привёз из Стантвертена. Мама столько раз рассказывала ему о дедушке, которого он никогда не видел вживую. А вот часы его видели, правда, сохранилось всего несколько картинок.
Позволить забрать часы он не мог.
— Нет! — Эймери вышел наконец из-за дивана и встал, чувствуя, как ладони зудят почти нестерпимо, а язык во рту немеет от страха и злости. — Нет, это не ваше!
— Да что ты говоришь? — Лайкур опустил на него злой и холодный взгляд. — А как же компенсация? Твоя мать задолжала мне за давишний испорченный вечер.
— Это часы Дьюссонов, — сказал Эймери.
— Дьюссоны — никто, — хмыкнул Лайкур. — Никто и ничто. Мать твоя — шалава, а ты — нагуленный ублюдок, щенок. Щенки не должны гавкать на благородных.
Лувси залился весёлым лаем и бросился на забавно подрагивающий чёрный лакированный ботинок. В тот же момент мальёк внезапно пнул его, да так, что щенок отлетел в сторону, врезавшись в стену без единого писка. Маленькое тельце дёрнулось и обмякло.
Эймери подскочил к нему, разом забыв и о часах, и о деде, и о матери, и о мальёке Лайкуре. Схватил неподвижного, недышащего, мёртвого уже щенка на руки, чувствуя только странное головокружение и зуд, охвативший уже не только ладони — всё тело целиком. Картинка — взмывающий вверх черный сапог — раз за разом проносилась в его голове. Раз за разом. Снова и снова, а сила, необузданная, неприрученная, выплёскивалась наружу.
Он не мог её удержать.
Лайкур смотрел на мальчишку, почти такого же обмякшего и безвольного, как и его питомец, бледного, с мокрым от пота лицом. Тельце щенка подрагивало, менялось, мгновение за мгновением. Мальёк ждал не без интереса — и ожидание было вознаграждено. Минут через десять, когда Эймери Дьюссон окончательно потерял сознание, на его коленях лежал обтянутый клочками кожи скелетик.
— Как любопытно… — пробормотал Лайкур. Окликнул примеривающихся к часам слуг и стремительным шагом вышел из дома Амарет Дьюссон.
* * *
К возвращению матери Эймери пришёл в себя, стряхнул навалившиеся оцепенение и слабость, и рассказывать матери о себе ничего не стал, тем более, что всё, что произошло после того, как Лайкур пнул Ливси, вспоминалось с трудом, словно сквозь туман. Хватило и рассказа о забранных вещах, на который мать не отреагировала никак — внешне, разумеется. Ну а Лувси… Лувси выскочил на улицу и пропал. Может, размышлял Тридцать первый, так оно и было на самом деле? Ведь никакого щенячьего тельца он не нашёл, а убежавший щенок куда лучше, чем мертвый, верно?
Убежавший пес лучше мертвого, бросивший отец лучше мертвого, скверный дар лучше отсутствия дара… Словом, Эймери предпочёл забыть о визите мальёка Лайкура, а вот последний о нём не забыл. И напомнил о себе буквально несколько дней спустя.
— Малья Дьюссон, откройте! — голос, последовавший за стуком в дверь, легко проникал сквозь стены, заползал под одежду. Это был совершенно особенный стук, четкий, как пиццикато музыканта, как дробь солдатского расстрела. Мать замерла, обреченно, как лань под охотничьим ружьём. Посмотрела на сына. Открыла дверь.
Комиссия из отдела научной магицины состояла из трёх человек, все мужчины, на редкость мрачные, немногословные и отрешённые. Один из мужчин говорил с мальей Дьюссон, второй стоял у двери, а третий задавал вопросы самому Эймери. Он вроде отвечал и делал всё, о чём его просили, но какая-то часть его расщепившегося сознания чутко следила за разговором матери. Он не мог уловить детали, но услышал главное:
— Мой сын не поедет ни в какой приют…
— У моего сына есть мать, и он останется дома…
— Я смогу позаботится обо всём необходимом…
— Эймери останется со мной, мальёк…
— Я сделаю всё, что нужно.
Амарет Дьюссон делала озабоченный и даже удивленный вид, но Эймери откуда-то понимал, что слова мальёка из отдела о скверном даре для неё не стали новостью. Слушая её ровный голос, он выдохнул и расслабился, вопреки всему. Когда за комиссией закрылась дверь, мать осела на пол и закрыла лицо руками.
…откуда обо всём проведали соседи, маленькое семейство Дьюссонов так и не узнало.
Глава 15. Лучше бы и не знать
Отец не один, но мамин силуэт я замечаю не сразу. Соскакиваю с коленей Эймери. Хочется сгореть со стыда, а с учётом моего дара это можно осуществить даже не фигурально, а в прямом смысле. Пальцы зудят от пробуждающегося огня, но ещё жарче горят мои щёки.
Стальная космея, никогда не думала, что окажусь в такой ужасной неловкой ситуации. Хорошо хоть дальше поцелуев у нас с Эймери не зашло… ну, почти. Но свечи вспыхивают снова, и всё, что только что происходило, беззастенчиво демонстрирует моя помятая одежда, мои распухшие губы, возможно, следы на шее. И Эймери выглядит, надо сказать, не лучше.
Хуже не придумаешь. Проще вообразить себя падающей на дно Лурдовского ущелья, утыканного копьями, чем смотреть на покрасневшее лицо собственной матери, только что заставшей тебя ночью, в чужом доме, в объятьях постороннего парня.
На лицо отца так и вовсе смотреть невозможно.
— Хортенс, Мариста, подождите меня за дверью.
Почему-то мне сразу представляются сцены жёсткого смертоубийства, и я делаю совершенно немыслимый для себя поступок. Вместо того, чтобы последовать его приказу — моё первое безотчетное побуждение, единственно возможное, я вцепляюсь в руку рядом стоящего Эймери, и произношу громче и резче, чем обычно говорю с родителями:
— Нет.
— Хортенс, — мать всхлипывает и смотрит на меня так, словно я уже беременная и брошенная. Вытирает платочком глаза. И в это самое мгновение мой страх, смущение и чувство вины перед ней пропадают окончательно и бесповоротно. Может быть, это истерика. Может быть, ощущение руки Эймери в моей руке даёт мне силу.
— Мальёк Флорис… — тихо говорит Эймери, а отец обрывает его резко и хлёстко:
— Заткнись. Это твоя благодарность за то, что ты выжил, за то, что ты имел возможность жить в нормальном доме, а не гнить в той помойной яме, откуда я тебя вытащил?
— Вы это делали не ради меня, а ради моей матери и из-за страха перед моим отцом, — Эймери поворачивается ко мне, осторожно пожимает мои пальцы. — Прощай, малявка Хортенс. Я должен жалеть, что всё так вышло, но я не жалею. Разве что о другом.
— Хортенс, немедленно вон отсюда! — и вдруг я понимаю, что что-то не так. Насколько я знаю отца, ему давно полагается как минимум дать Эймери в челюсть, а мама должна уже повиснуть на моей руке, пытаясь утянуть меня прочь, в спасительное задверье. Но они оба стоят у порога, словно некая непреодолимая черта отделяет нас друг от друга. Я даже бросаю взгляд на пол — нет там никакой черты!
Они его… боятся? Эймери?
— Никуда я не уйду, — я демонстративно пожимаю плечами. — Ты мне ещё не всё рассказал. В колледж мне только послезавтра. Так что я никуда не спешу. Пап, мам, со мной всё в порядке. Так что…
— Хортенс, ты вообще понимаешь, что происходит? — мать шипит, как разбуженная армейским сапогом болотная гадюка. — Ты вообще отдаёшь себе отчёт?! Тебе всего семнадцать, ты ещё ребёнок, ты сбежала из дома с этим… к этому…
— «Этого» зовут Эймери. Сбежала и сбежала, вы же столько лет не давали нам поговорить нормально!
— Поправь хотя бы платье, ты выглядишь, как… женщина лёгкого поведения! — не выдерживает мать. — Хортенс, ты что творишь?! Этот юноша… он же…
— Мы просто целовались.
