беспределили. Ну и... слила нас белокурая моя голубка этому Лахти. Со всеми потрохами сдала. Сорок семь человек, Рыжая! За одну ночь! Сорок семь моих ребят вырезали как скот из-за одной лицемерной шлюхи. Они мне верили. Все как один. Они меня называли братом. Они были моей жизнью, Дэини. Вот кто такой Лахти! Тварь, которая утопила Эсендар в крови моих друзей. Но этот упырь никогда не напьётся… Он снова хочет жрать, ему нужны новые жизни!
Слушать это было невыносимо. Настя поспешно отвернулась – не хватало ещё, чтобы Ворон увидел, как заблестели её глаза.
«Больно! Как же ему больно! До сих пор. Великая Мать, за все грехи мира нельзя наказывать так! Сорок семь человек, погибших из-за тебя. Ты мог спасти их, но не спас. Как страшно жить с такой ношей. О, Небеса, из-за какой ерунды я переживала! Я ничего не знаю о настоящей жизни. Да и не хочу знать. Не хочу знать, что бывает так больно!»
– Почему ты не убил его? – тихо спросила Романова, помолчав. – Потом… когда вернулся туда через год…
– Не думай что по доброте сердечной! Он был вторым после Аллонды, кому я собирался вернуть долги. Но тот же Зинат, что поведал мне о позорной смерти моей бывшей зазнобы, ещё более странные вещи рассказал о Лахти. Вскоре после Эсендарской резни тот бесследно исчез. Многие думали, что с ним свели счёты. Это походило на правду, только мстить тогда особо было некому. После того, что произошло с моими воронятами, вольница попряталась в норы и сидела не дыша.
Эл помолчал. Настя не торопила.
– Правда, некоторые, не очень умные, верили в то, что это я сам его прибрал. Кто-то надеялся, что я выжил. А кто-то говорил, что я вернулся в облике духа мщения, утащил Лахти с собой и спалил дом Аллонды. Его искали, ясно-понятно. И стражи, и вольница. Хотели знать наверняка – жив или мёртв. Но он – скотина! – как в воду канул. В конце концов, Лахти посчитали безвременно почившим. Я тогда согласился с этим, – Эл скривился и покачал головой. – Тупица! Подумал, что если бы Лахти был жив, он бы Аллонду забрал с собой, не дал ей на улице сдохнуть. А на кой ему эта дура сдалась?! Теперь-то понятно, использовал подстилку, добился своего, а потом выбросил за ненадобностью.
Настя видела, как он сжимает кулаки так, что белеют костяшки пальцев. И боялась вставить хоть слово.
– Рано мы его списали… А он, глянь-ка, не просто жив-здоров – сам теперь при делах, людей собрал, Секачом кличут! Видно, он тогда не только о спокойной жизни эсендарцев радел. Он ещё и золотишко моей вольницы притырил. И свалил с ним, куда подальше. Секач! Кабан… Как раньше пёр напролом, так и теперь. Одной только грубой силой. Ничего… Просмотрим, кто кого! Не дело это – свинье средь волков гулять.
– Что ты задумал? – тревожно покосилась на атамана Настя.
– Пока не знаю, Рыжая, – ответил Эливерт. – Но теперь я эту гниду не упущу. Да и он меня не оставит. Либо он меня – либо я его! Мне больше второй вариант по душе. Шансы-то есть… Теперь у него всего дюжина приспешников.
– Так ведь и ты один! – воскликнула испуганно Романова.
– Зато… я умнее. И меня удача любит.
Эливерт улыбнулся привычной язвительной ухмылкой. Похоже, пришёл в себя.
– Не забивай голову, разберусь я с этим Секачом! Главное сейчас, чтобы наши приятели из Ялиола выбрались без потерь, и эта надутая гусыня Соур не окочурилась. Встретимся с ними, а там уж я своими делами займусь. Давай, Рыжая! К вечеру дело, а нам ещё до Топлюхина пруда ехать и ехать…
Настя пришпорила Искру, нагоняя рванувшего вперёд жеребца Эливерта.
***
– Кстати, а что за странное название? – подозрительно спросила Рыжая.
Местечко, куда они направлялись, давно не давало ей покоя.
– Ну, слушай, ещё одну байку расскажу! – добродушно отозвался Ворон. – Как обычно, со страшным финалом. Жил тут несколько лет назад один почтенный эрр. Была у него мельница, хозяйство всякое и молодая жена. Красивая, любимая. А, кроме того, ещё года не прошло, как она родила ему долгожданного сына. У самого-то мельника голова давно побелела, и отнюдь не от муки. Но трудился он как бык в поле. Всё, чтобы любимая жёнушка как сыр в масле каталась. Да и будущему наследнику хотел оставить такое состояние, чтобы тот его после смерти не попрекал. Не покладая рук, мельник этот в поле за лесом хлеб выращивал, а потом сам его и молол, и увозил в Митувин продавать.
На горизонте тучи собирались в сизую стаю. Солнышко стремительно катилось к горизонту.
Настя ехала бок о бок с Эливертом, глядела искоса, слушала очередную историю и мысленно подсчитывала, сколько же увлекательных рассказов он ей уже поведал. А ведь, вроде бы, презирал всяких там менестрелей…
– И вот, в один прекрасный день, крайне удачный для торговли, но весьма не удачный для всего прочего, мельник отправился как обычно на рынок. Ему повезло продать всю муку разом – подвернулся какой-то прожорливый богатей. На радостях мельник купил подарков жёнушке и поспешил домой. Ну и, видать, не вовремя явился! Пошёл ставить лошадей, а там, на сеновале, какой-то молодчик ублажает его ненаглядную. Разум у бедолаги помутился от ревности. Взял он топор, неудачно подвернувшийся ему под руку, да и зарубил обоих полюбовников. Потом утащил то, что осталось, и выбросил в пруд. Но на этом не успокоился. Видно, прозрение нашло на старика – поглядел на спящего малютку, да и не усмотрел в нём ничего своего. «Эх, и сына жена нагуляла!» – решил мельник. И так ему опостылело всё тотчас! Взял он колыбель, мешок зерна, пошёл на берег. Да и утопил бедное дитя, а потом и сам сиганул…
– О, Небеса! Эливерт, у тебя есть хоть одна сказка со счастливым концом?
– Конец не может быть счастливым, – философски рассудил Ворон. – Всякая жизнь завершается на смертном одре. А что там может быть счастливого? Нет уж, конец – есть конец. Но это ведь не сказка! История правдивая. И место это назвали Топлюхин пруд после того, как четверых мертвяков выловили из него…
– Слушай, но если этот мельник всех убил – кто же рассказал, как дело было? – возразила Романова.
Эл пожал плечами.
– Ясно-понятно,
